В тёмном переулке
Крик влетел пронзительный, звенящий В каждый двор, окошко и чердак. Он, как вспышка молнии слепящей, Разорвал вечерний полумрак…
Крик влетел и лопнул, как струна. Воздух стал вдруг непривычно гулок. И в настороженный переулок Вороном упала тишина…
Что случилось? Женщина кричала. Надо встать и выйти. Робость прочь! Может быть, в беду она попала, Нужно выйти, выйти и помочь!
Мужество! Ну где ж ты затаилось? В Теплом переулке тишина. Ни одно окно не растворилось. Дверь не распахнулась ни одна…
Трусость, что ли, в душах колобродит? Равнодушье ли к чужой судьбе? Что же: всякий для себя, выходит? Каждый, значит, только о себе?
Нет, не так! От крепкого удара Дверь подъезда настежь: - Кто там? Эй! - Вот уже бегут вдоль тротуара, Голоса все ближе, все слышней.
Пусть не видно милиционера. Раз беда - они помочь готовы, Нет, не все укрылись за портьеры, Нет, не все задвинули засовы!
А случилось так: у Рыбаковых Праздновался Варин день рожденья. И хозяйка, рдея от смущенья, В красном платье, в туфельках вишневых В доме принимала поздравленья.
Тридцать семь - не так уж это мало. Женщина тут вправе и слукавить, Года три убавить для начала - Пусть не три, пусть год, а все ж убавить…
Но какой ей год перечеркнуть? Ведь не тот, что в руки дал букварь, Год, когда дохнул морозом в грудь Черно-белый памятный январь.
Скорбный зал… Крутой знакомый лоб… Алые полотна кумача. И плывущий над рядами гроб Близкого ребятам Ильича…
Этот год не позабудешь, нет! Горестный, торжественный и строгий. Ну а тот, что вырос на пороге, Когда было Варьке десять лет?
Может, этот год прошел как тень? Взять - и зачеркнуть его, к примеру. Только выйдет так, что в майский день Варька не вступала в пионеры…
И какой бы счет годам ни шел, Нет такого, чтобы крался тихо! Этот год - вступленье в комсомол. А другой - на фабрике ткачиха.
Это юность. Но ведь были годы, О которых тяжко вспоминать?! Вот война… дымы до небосвода, У порога плачущая мать…
Тяжкий след оставила война. Только как ей сбросить годы эти?, Выйдет ведь тогда, что не она В полковом служила лазарете,
Выйдет, не она под свист и гром, Прикрывая раненых собою, Бинтовала под любым огнем И несла их, стонущих, из боя.
Кто ж, как не она, порой ночной Через топь болота ледяного Вынесла с раздробленной ногой Старшину Максима Рыбакова.
Рыбаков в санбате стал грустить И однажды молвил ей, вздыхая: - Без ноги, как видишь, можно жить, А вот без тебя как жить, не знаю…
И сейчас вот рядом за столом. Он, прошедший вместе с ней войну, Наполняет свой бокал вином И глядит с улыбкой на жену.
Пусть не легкий за спиною путь И у глаз прибавилось морщин, Только разве можно зачеркнуть Что там год-хотя бы день один!
Тридцать семь - не тридцать. Верно. Да. Тридцать семь - не звонких двадцать пять. Но, коль с толком прожиты года, Право, их не стоит убавлять!
Веселились гости за столом, Возглашали гости тосты разные. И звенели рюмки хрусталем, Вспыхивая искрами алмазными…
Крик влетел пронзительный, звенящий, Заглушив застольный звон и гул, Он как будто стужей леденящей Прямо в душу каждому дохнул.
Сразу наступила тишина… - Грабят, - кто-то произнес несмело, - Только наше дело сторона. Никому ведь жить не надоело…
Но хозяин, встав, ответил строго: - Что мы, люди иль какие звери? Лезь, мол, в норку, если где тревога… - И пошел, скрипя протезом, к двери.
Но, уже его опередив, Кинулась Варвара в коридор. Вся - один стремительный порыв, Вниз… скорей! По лестнице во двор…
В ночь метнулись две плечистых тени… И Варвара тотчас увидала Женщину, что, подогнув колени, Как-то странно наземь оседала…
Сжав лицо обеими руками, Женщина стонала глухо, редко, А сквозь пальцы темными ручьями Кровь лилась на белую жакетку. И, когда сознание теряла, Сотрясая Варю зябкой дрожью, Все к груди зачем-то прижимала Сумочку из светло-синей кожи.
Раны, кровь Варваре не в новинку. Нет бинтов - и так бывало тоже. С плеч долой пунцовую косынку! - Милая… крепись… сейчас поможем…
Стали быстро собираться люди: Слесарь, бабка, дворник, два солдата. Рыбаков шагнул из автомата: - Я звонил. Сейчас машина будет.
В это время появился тот, Кто обязан первым появляться. Строгий взгляд, фуражка, грудь вперед… - Граждане, прошу не собираться!
Позабыв давно о платье новом, Кровь на нем (да разве тут до бала!) Варя, сев на камень перед домом, Раненую за плечи держала.
Вот гудок, носилки, санитары… - Где она? Прошу посторониться! - Раненая вскинула ресницы И на миг поймала взгляд Варвары.
Словно что-то вымолвить хотела, Но опять поникла в забытьи. Врач спросила Варю: - Вы свои? Вы подруги? Как здесь было дело?
Впрочем, можно говорить в пути. Вы могли бы ехать? Дайте свету! Да, все ясно… тише… не трясти… На носилки… так… теперь в карету!
Варя быстро обернулась к мужу: - Знаешь, нужно что-то предпринять! - Я поеду. Вдруг ей станет хуже, Может, дома дети или мать…
Улыбнулась: - Не сердись, мужчина, Ты ступай к гостям, а я потом, - Резко просигналила машина И, взревев, исчезла за углом.
Врач вошла с чеканностью бойца И сказала, руки вытирая: - Под лопаткой рана ножевая, И вторая - поперек лица.
Но сейчас ей легче, и она После операции уснула. - Варю угнетала тишина, Варя быстро поднялась со стула:
Надо как-то близких отыскать - Брови, дрогнув, сдвинулись слегка. - И какая поднялась рука Так девчонку располосовать!
Доктор чуть качнула головой: - Странно, вы чужая ей… а впрочем, Вы правы, и скверно то, что прочим Это странным кажется порой.
Эта сумка, - молвила Варвара, - Локтем крепко стиснута была, Несмотря на два таких удара, Женщина все сумку берегла.
Видно, там не шпильки и не ленты. Вот возьмите, надо бы прочесть. Верно, здесь бумаги, документы, Имя, адрес в них, наверно, есть.
Сумка? - Доктор сумочку взяла, Быстро наклонилась, открывая, И сейчас же посреди стола Лента развернулась голубая…
Вслед за нею, как птенцы из клетки, Выпорхнули дружно распашонки, Чепчик, две батистовых пеленки И смешные детские баретки…
И глаза у докторши суровой Как-то вдруг заметно потеплели: - Целый гардеробчик малышовый! Только как же быть нам в самом деле?
Это мать. И молодая явно. Подождите, вот и паспорт здесь: Громова Галина Николавна… Теплый переулок. Двадцать шесть.
Вы помочь нам, кажется, готовы? Хорошо вы знаете Москву? - Теплый переулок? Доктор, что вы, Я же в переулке том живу!
Только что нам делать с малышом? - Доктор улыбнулась: - Погодите, Все сперва узнайте, а потом Нам сюда немедля позвоните,
Едет беспокойная душа. Мчит, считает каждый поворот! Только пусть уж едет не спеша, Ибо никакого малыша В той квартире Варя не найдет…
Над Москвою полог черно-синий, В нем мигают звезды иногда. Нынче плохо Громовой Галине, У Галины Громовой беда.
А пришла беда совсем нежданно, Наглою ухмылкой скаля рот, В образе тупого хулигана В переулке, около ворот.
Друг читатель! О судьбе Галины Мы на миг прервем с тобою речь. Нет беды на свете без причины. Так неужто зла нельзя пресечь?
Может статься, где-то рядом с нами, Может быть, у чьих-нибудь дверей Бродят люди с черными сердцами, Водкой накачавшись «до бровей».
Да, сегодня горе у Галины. И, читатель, ты хотел бы знать: Правда ли, что не нашлось мужчины Руку хулигана удержать?
Многие кивнули б головою И сказали: мы не знали, нет. Многие б сказали так… Но трое Лишь глаза бы спрятали в ответ.
Взгляд отвел бы инженер, тот самый, Что домой в тот вечер шел с работы. Да, он видел, как у поворота К женщине пристали хулиганы.
Увидав, он очень возмутился (Про себя, конечно, а не вслух). И, проворством посрамляя мух, В дверь подъезда, будто в щель, забился.
А бухгалтер Николай Иваныч, Что живет на первом этаже, Он любил, окно раскрывши на ночь, Покурить, листая Беранже.
Как же он? Забил ли он тревогу, Видя, как два хмурых хулигана. Сквернословя мерзостно и пьяно, Преградили женщине дорогу?
Николай Иваныч, что ж вы, милый! Вы ли в этот вечер испугались? Вы ж частенько похвалялись силой, Вы ведь даже боксом занимались!
Если ж страх шептал нам, что без толку Рисковать вот этак головой, Ну сорвали б со стены двустволку! Ну пальнули б в небо раз-другой!
Ну хоть закричали б, в самом деле, Прямо из окна! - Не троньте! Прочь! - Только вы и крикнуть не посмели, Видно, страх непросто превозмочь…
Вы спустили штору не спеша И тихонько в щелку наблюдали… Славная, геройская душа, Доблестней отыщется едва ли!
Впрочем, был и третий ротозей - Ротозей с душонкою улитки: Рыжий дворник, дядя Елисей. Он взглянул и затворил калитку.
Ну их всех в болото! - он сказал. - Свяжешься, потом не расквитаться. - Постоял, затылок почесал И пошел с женой посовещаться…
Друг читатель! Что нам эти трое?! Пусть они исчезнут без следа! Это так… Да только мы с тобою С ними чем-то схожи иногда…
Вот, к примеру, ловкою рукою Жулик тянет чей-то кошелек. Разве мы вмешаемся с тобою? Чаще нет. Мы смотрим - и молчок…
Разве так порою не бывает, Что какой-то полупьяный скот К незнакомой девушке в трамвае, Ухмыляясь, грубо пристает?
Он шумит, грозится, сквернословит, Сотрясает хохотом вагон. И никто его не остановит, И никто не скажет: - Выйди вон!
Никому, как видно, дела нету. Тот глядит на крыши из окна, Этот быстро развернул газету: Тут, мол, наше дело-сторона.
Не встречая никогда отпора Самой гнусной выходке своей, Смотришь - этот парень у забора Уж ночных дежурит «голубей».
«Голубями» он зовет прохожих. В самом деле, «голуби», не люди! Если постовой не потревожит. Грабь спокойно, ничего не будет!
Наши люди не цветы с окошка. Воздвигали города в лесах, Знали голод, видели бомбежку, Рвали скалы, бились на фронтах.
Почему ж порой у перекрестка Эти люди пятятся, дрожа Перед слабым лезвием ножа В пятерне безусого подростка?!
Мы тут часто оправданье ищем: Всякое, мол, в лоб ему взбредет, Вот возьмет и двинет кулачищем: Или даже бритвой полоснет…
Только нe затем ли он грозится, Не затем ли храбро бритвой машет, Что отлично видит робость нашу. Ну а робких, кто же их боится?
Вот и лезет хулиган из кожи, Вот и бьет кого-то, обнаглев… И когда молчим мы, присмирев, Это ж на предательство похоже!
Нынче плохо Громовой Галине. У Галины Громовой беда. Мой товарищ! Не пора ли ныне С той бедой покончить навсегда?!
Громов ходит быстро вдоль вагона, Нервно щиплет жесткие усы И все чаще смотрит на часы, Что сияют в глубине перрона.
Как нескладно все выходит, право, Стрелки так стремительно бегут.. Вот до отправления состава Остается только семь минут.
Он понять не может: в чем причина? Что случилось? Ведь не может быть, Чтоб Галина, верная Галина, Не примчалась мужа проводить!
До сих пор все складывалось славно: Он. Андрей, окончил институт. - Ну, жена, Галина Николавна, Вот диплом, а вот уж и маршрут.
Я геолог! Неплохое званье! Ну не хмурься… Я ж приеду скоро. Значит, Лешка, я и Бойко Таня Едем под командой Христофора.
Есть речушка со смешным названьем… Вспомнил: «Каква»… Знаешь: лес… Урал… Наших трое: Лешка, я и Таня. Впрочем, это я уже сказал…
Нам на вс„ три месяца даны. - Эх, Андрюша, мне ли привыкать! Тот, кто ждал любимого с войны, Уж, поверь мне, научился ждать.
У Галины крыльями ресницы, А глаза - два темных василька. Улыбнется Галя - и река, Улицы, деревья, облака - Все в глазах смеется и дробится…
Вышло так: вдруг кем-то почему-то Был маршрут «проверен», «уточнен», И отъезд в последнюю минуту На день раньше был перенесен.
Как тут быть? Галинки нету дома, А сегодня ехать… Вот задача! Он поспешно позвонил знакомым, На работу - всюду неудача!
Вещи все уложены давно Нежными стараниями Гали. Он письмо оставит. Решено. И жену дождется на вокзале.
И сейчас вот быстро вдоль вагона Он шагает, теребя усы, То и дело глядя на часы, Что сияют в глубине перрона.
Пять минут… Ведь это очень мало… А Галины до сих пор все нет. Может быть, письма не прочитала? Где-то задержалась? В чем секрет?
Эй, Андрюша, погоди немножко! - И с площадки, прожевав галету, Быстро спрыгнул веснушчатый Лешка - Знаешь, есть счастливая примета:
Эта вот платформа - номер три. И вагон наш третий… Нет, серьезно… Место третье у тебя, смотри! Поезд тоже третий… Грандиозно!
Стой! И три минуты до отхода! Ты счастливец! Вот взгляни, сейчас Из гудящей сутолки народа Вспыхнет пара темно-синих глаз…
Я ведь знаю, будет все в порядке. Галя - это ж золотник урана! - В это время вышла на площадку Статная, высокая Татьяна.
На друзей спокойно поглядела И сказала: - Граждане, в вагон! Христофор Иваныч возмущен. Был свисток, и тут стоять не дело.
Взгляд похож нередко на людей: Тот в улыбке доброй расплывется, Этот строг и важен, как музей, Тот сердит, а этот вон смеется…
Танин взгляд был чем-то вроде лорда: Не смеялся он и не страдал, А при встрече холодно и гордо Словно б вам два пальца подавал.
Мчит состав, по стеклам бьют дождинки, Канул в ночь вокзала яркий свет… Эх, Галинка, милая Галинка! Прибежит, а поезда уж нет…
Впрочем, ладно. И не так случалось - Был состав, и с Галей был Андрей. Но хотя прощанье состоялось, А на сердце было тяжелей.
Сорок первый. Грохот эшелонов. В новенькой пилотке, в сапогах, В толкотне стоял Андрюша Громов, Ветку липы теребя в руках.
Видел он, как старшина кого-то Распекал за смятый котелок, Как супруга командира роты Все совала мужу узелок.
Тот не брал: - Оставь, снеси ребятам… Ну не плачь, Маруся… ничего… - И смущался, видя, что солдаты Из вагонов смотрят на него.
Десять лет Андрей учился с Галей. Галя - друг. Да мало ли друзей? Почему же нынче на вокзале Он с тоскою думает о ней?
Как вчера он с Галей попрощался? «Не забудь… Пиши мне…» Эх, дубина! Лжешь, что дружба, лжешь, а не признался, Испугался синих глаз Галины.
«Нe забудь, пиши мне…» Ну и пусть! Так тебе и надо, жалкий трус! Забирай теперь в дорогу грусть, Увози неразделенный груз!
Но когда Андрей шагнул к вагону, Каблуком притопнув по окурку, То увидел вдруг в конце перрона Легкую знакомую фигурку. Галя шла, бежала все быстрее, Словно что-то потерять боясь, И, когда увидела Андрея, Вдруг густым румянцем залилась.
Грудь ее порывисто вздымалась, Руки были холодны как лед. - Знаешь, я как раз не собиралась.., Впрочем, нет… Совсем наоборот…
Был таким рубиновым закат, Что хоть кисть макни в него, и вот На стене бы запылал плакат: «Комсомольцы, дружно все на фронт!»
Лязгал штык, команды раздавались, Где-то под гармошку напевали… Возле эшелона на вокзале В первый раз они поцеловались.
И увез он марш военных труб, Полный горя синий взгляд Галинки, Вкус ее сухих горячих губ И солоноватый вкус слезинки…
Про любовь Галина не сказала. Взгляд на все ответил откровенно. Ну а писем разве было мало? Два письма в неделю непременно.
Что письмо?! Но если приглядеться, Это ж ведь и есть любовь сама. Ровно триста сорок два письма. Триста сорок две частицы сердца!..
Это было десять лет назад… И сдается, что совсем недавно… Эх, жена, Галина Николавна, Где же нынче был твой синий взгляд?
Что могло с тобою приключиться? За окошком полночь. Холодок… Сел Андрей. Не хочется, не спится! - Лешка, брось мне спичек коробок.
Таня спички со стола взяла, Кинула Андрею, усмехнулась: - Что, геолог, нелегки дела? - И, локтями хрустнув, потянулась.
Хороша Татьяна, что скрывать: Строгий профиль, как из-под резця, Мягкая каштановая прядь, Блеск зубов и матовость лица.
Только это ни к чему Андрею, Он спокойно на нее глядит. Таня - это статуя в музее. Хороша, а сердце не болит…
За окошком черною лисицей Ночь несется, к травам припадая. Эх, Андрей, чего грустить, вздыхая?! Надо спать. Да вот никак не спится.
Это скверно: ждать и не дождаться, - Таня вдруг сурово изрекла. - Я вот тоже как-то раз, признаться, Милого напрасно прождала.
Первый курс… девчонка… дура дурой. И взбрело ж мне в голову тогда, Что с моим лицом, с моей фигурой Покорю я парня без труда.
Он был славный, добрый, беззаботный, С полуслова друга понимал. А со мной хоть и шутил охотно, Но любви моей не замечал,
Да, любви, но мне открылось это Слишком поздно. Так-то, побратимы. В этом нет уже теперь секрета, Все ушло и пролетело мимо…
Но тогда мне, помню, показалось, Что вздыхать, робея, ни к чему И что, коль со счастьем повстречалась, Взять его должна я и возьму.
По каким неписаным законам С давних пор уж так заведено, Что о чувствах девушкам влюбленным Первым говорить запрещено?!
Любит парень - парню все возможно! Признавайся, смотришь - и поймут… А девчонка - лютик придорожный: Жди, когда отыщут и сорвут.
Только я не робкого десятка. Что мне было понапрасну ждать? Для чего играть со счастьем в прятки? Он молчит, так я должна сказать!
Помню шумный институтский вечер. Хриплые раскаты радиолы. Я решила: нынче эта встреча Будет не бездумной и веселой.
Пусть она не в парке состоится, А вот здесь, под меди завыванья. Что ж, так даже легче объясниться; Хоть не будет тяжкого молчанья.
Тот пришел с подружкой, тот с женою, Танцы, смех, веселый тарарам… Я ж застыла, будто перед боем, Взгляд и душу устремив к дверям.
Лешка приподнялся моментально И спросил нетерпеливо: - Ну? Что же дальше? - Дальше все печально, Дальше мой фрегат пошел ко дну.
Мой герой явился, только рядом, Рядом с ним, сияя, шла другая, Щурилась подслеповатым взглядом… Рыжая, толстенная, косая…
Ну а как же он? - воскликнул Лешка. - Он? - Татьяна зло скривила губы, - Он блестел, как новая гармошка, А в душе небось гремели трубы!
Он смотрел ей в очи, ей же богу, Как дворняга, преданно и верно. Ну а я, я двинулась к порогу. Что скрывать, мне очень было скверно.
Сразу стал ничтожным, как букашка, Разговор наш. Он влюблен. Он с нею! Да, Андрюша, не дождаться - тяжко, Потерять же - вдвое тяжелее…
Таня, брось! - вздохнув, промолвил Лешка. - Что прошло, того уж не вернешь. Грусть ли, снег - все тает понемножку. А виски вот ты напрасно трешь.
Есть примета - постареешь рано. А для женщин это ж - сущий ад! - И, поймав его беспечный взгляд, Улыбнулась строгая Татьяна.
Слушай, Лешка,- вдруг сказал Андрей. - Ты приметы сыплешь, будто дождик. Впрямь ты, что ли, веруешь в чертей? Ты же комсомолец и безбожник.
Лешка прыснул: - Вот ведь чудачина! Не во мне таится корень зла. Просто моя бабка Акулина Без примет минуты не жила.
И, от бед оберегая внука, Без сомнений и без долгих дум Бабка той мудреною наукой Набивала мой зеленый ум.
Мне плевать на бога и чертей! Стану ли я глупости страшиться! Только надо ж как-то разгрузиться Мне от ноши бабушки моей!
Вдруг профессор приоткрыл ресницы И сквозь сон сердито пробурчал: - Что вам, полуночники, не спится? Ночь давно. Кончайте свой кагал!
Он еще побормотал немножко, Сонно потянулся и зевнул. Щелкнул выключатель у окошка, И вагон во мраке потонул.
Есть примета, Христофор Иваныч, - Улыбнулся Лешка. - Верьте мне: Никогда нельзя сердиться на ночь - Домовой пригрезится во сне… Глава III
НОВЫЙ ДРУГ
А все же это хорошо, Варвара, Что мы с тобой так славно подружились! Опять бренчит соседская гитара. Смотри, смотри-ка, флоксы распустились!
Все эти дни возбуждена Галина. Едва домой вернувшись из больницы, Она то вдруг заплачет без причины, А то, вскочив, со смехом закружится… Трюмо теперь ей враг: неся печали, Оно напоминает без конца Про голову остриженную Гали И шрам пунцовый поперек лица.
Зло - это зло. А все ж, коли угодно, Теперь ей души новые открылись. - Да, да, Варюша, это превосходно, Что мы с тобой так славно подружились!
Ты знаешь, там, в больнице, мне казалось, Что все твои визиты лишь рисовка. Увидела - почувствовала жалость, Ну и приходишь гладить по головке.
Сердечный взгляд… Букет на одеяло… Приходишь каждый вечер, как на службу… Прости, Варюша! Я тогда не знала, Что доброта есть первый вестник дружбы.
Да, между прочим, в сумочке тогда Наткнулись вы на детские вещицы. Малыш! И ты приехала сюда Помочь ему, да не нашла следа: А он под сердцем у меня стучится.
Варвара улыбнулась: - А забавно Меня в квартире встретили у вас. Скажи, кто эта Эльза Вячеславна В такой пижаме цвета «вырви глаз»?
Как кто? Да просто мужняя жена. Служила где-то в главке, у Арбата. Но, выйдя замуж, обрела сполна Все то, о чем мечталось ей когда-то.
Борис Ильич, супруг ее, всецело Научною работой поглощен. Зато у Эльзы три любимых дела: Кино, универмаг и стадион.
Притом добавлю, что соседку нашу Не Эльзою, а Лизою зовут. Но имя Эльза кажется ей краше, А Лиза - это скучно, как хомут.
Варвара усмехнулась: - Понимаю. Когда в тот вечер я сюда примчалась, То эта Эльза, двери открывая, Мне помнится, ужасно испугалась.
«Какой ребенок? - ахнула она.- Что за кошмар? Тут кто-то нас дурачит! Борис, ты где, я так поражена! Больница… Галя… Что все это значит?»
Прохлада… Сумрак… За Москвой-рекой Последние лучи уже потухли, Лишь зябкий вечер ворошил клюкой Заката дотлевающие угли…
Не надо, Галя, света зажигать! Так вроде бы уютней и теплее. Да, кстати, ты хотела рассказать Немного про себя и про Андрея.
Затем о чуде звонком, долгожданном… Скажи: как назовете вы его? - Сейчас, Варюша, но сперва о главном: Андрей пока не знает ничего.
Но по порядку: в день, когда Андрюша Вернулся с фронта, я его встречала Не школьницей, как прежде провожала, А педагогом. Веришь ли, Варюша,
Ходя четыре года в институт, Я бредила во сне и наяву Вот этим днем. Но, понимаешь, тут Стою пред ним, как дура, и реву.
Но нет, постой, я вовсе не об этом. Я о другом… Ведь знаешь, в этот день С земли ушла, исчезла злая тень. Конец войне. Мир залит ярким светом!
Какая-то старушка вдруг спросила: «Кого встречаешь, дочка?» А Андрей, Обняв меня, вдруг гаркнул что есть силы: «Супруга, бабка! Муж приехал к ней!»
И вдруг, смутясь, в глаза мне заглянул: «Галннка, правда?» Я кивнула: «Да». Вокзал в цветах и музыке тонул, Шумел народ, свистели поезда…
С тех пор навеки в памяти моей Остались этот солнечный перрон И загорелый радостный Андрей В пилотке и шинели без погон!
Андрей сказал, вернувшись: «Так-то, Галя, Пока мы шли сквозь пламя в грозный час, Вы все тут институты покончали И вроде б даже обогнали нас!
Сидишь теперь, плечистый да усатый. На лекциях с конспектом под рукой, А рядом ясноглазые девчата И пареньки без пуха над губой».
А я смеюсь: «Молчи, такой удел. Смиренье ум и душу возвышает. Христос, вон тетя Шура утверждает, Похлеще унижения терпел!»
Я, Варя, нынче точно в лихорадке, Все чепуху какую-то плету. Да мне ль сейчас играть с тобою в прятки! Я, знаешь, все жалею красоту.
Ну ладно, пусть не красоту, но все же Хоть что-нибудь да было же во мне! А тут взгляни: гримаса, гадость, рожа, Кошмар в каком-то непонятном сне!
Поникнув, плечи быстро задрожали, В усталом взгляде - колкая зима. - Не надо, слышишь? Ну не надо, Галя! Не так все плохо, ну суди сама:
Теперь такие шрамы медицина, Конечно же, умеет убирать. Ну, будет, будет… Вспомни-ка про сына, Тебе нельзя мальчишку волновать.
Кого мы ждем? - Галина просветлела. - Сережку жду. Наверно, будет славный! - Ну то-то же, вот так другое дело. Нельзя хандрить, Галина Николавна.
Да, да, нельзя. Но ты не думай только, Что я с Андрюшей встретиться боюсь, Андрей мой не пустышка и не трус, И шрам его не оттолкнет нисколько.
И хоть в нем много мягкого тепла, Но он, как я, от горя не заплачет. Любовь же наша сквозь войну прошла, А это тоже что-нибудь да значит!
А главное, тут ждет его сюрприз, Который буйствует уже, стучится… Вот дай-ка руку… Чувствуешь? Как птица В тугом силке, он бьется вверх и вниз.
Андрей однажды мне сказал: «Галина, Что скромничать - мы хорошо живем. Но если б нам с тобой еще и сына…» - И он, вздохнув, прищелкнул языком.
В работе нашей, в радости, в борьбе Бывают дни-враги и дни-друзья. Но день, когда затеплилась в тебе Иная жизнь, ни с чем сравнить нельзя!
Сначала я о радости такой Хотела сразу рассказать Андрею. Но тотчас же решила: «Нет, постой! Сама-то я всегда сказать успею».
Так слишком просто: взять вот и сказать. Но нет, пусть это глупость, пусть каприз, Однако я решила наблюдать, Когда он сам заметит мой «сюрприз».
Пробушевав, осыпалась весна. И Громов мой окончил институт. Пришел и крикнул весело: «Жена! Вот мой диплом, а вот уж и маршрут!»
И, собирая мужу чемодан, Решила я: теперь скрывать не надо. Три месяца не сделали мой стан Покуда примечательным для взгляда.
Но о «сюрпризе» глупо говорить! Вот, Варенька, забавная задача! «Сюрпризы» полагается дарить, К тому же и внезапно, не иначе.
Ну как тут быть? Смекалка, выручай! Стоп. Я куплю для малыша приданое И на вокзале в самый миг прощания Открою сумку, будто невзначай.
Тогда исчезнет сразу грустный взгляд! Глядишь, глаза Андрея потеплели… «Галинка! - он воскликнет.- Неужели? Теперь нас будет трое? Как я рад!»
Он бережно возьмет меня за плечи И, наклонившись, скажет мне, любя: «Спасибо, моя славная! До встречи! Теперь нас трое. Береги себя!»
Да, так вот я и думала, когда В тот вечер торопилась на вокзал. И тут, как гром, нежданная беда, Глухая брань… Удар… Потом - провал…
Запомнились лишь две фигуры в кепках, Две пары крепко сжатых кулаков, Две пары глаз, холодных, наглых, цепких. Из-под нависших низко козырьков.
«А ну, постой! - один промолвил хмуро. - Какой такой под мышкой тащишь клад?» «Замри, - вторая буркнула фигура. - Гляди, не вздумай кинуться назад!»
Когда большая грубая рука Схватила сумку, я вдруг моментально Не столько с целью, сколько машинально К себе рванула сумочку слегка.
Ударили меня сначала в спину. Потом… А, право, хватит вспоминать! Как холодно у нас, я просто стыну! Давай чаи, Варюша, распивать!
Мигнул в окошко вечер фонарем И лучик протянул к душистой булке. - Как странно, Галя, мы с тобой живем Вот здесь, в одном и том же переулке.
А прежде не встречались никогда. Хоть, может быть, и видели друг друга. - Пусть так… Но там, где грянула беда, Куда надежней и верней подруга. ЧАСТЬ II
Хлещет дождь по листьям и по веткам, Бьет, гудит, упругий и прямой, Дальний берег скрыт за плотной сеткой, Дымчатой, холодной, слюдяной.
Пляшет дождь веселый, голоногий, Мутные взбивая пузыри. Пляшет вдоль проселочной дороги, Бьет чечетку с утренней зари.
Мало стука - он ударит градом. Лес шумит от ледяной шрапнели… А они стоят недвижно рядом Под плащом высокой статной ели.
Дождь застал их на глухом проселке, По дороге к лагерю. И вот Третий час колючие иголки Их в лесу спасают от невзгод.
С четырех сторон - стена воды… Кажется, ни людям, ни зверям Не сыскать их даже по следам. Впрочем, в дождь какие уж следы?!
В рюкзаке мешочек с образцами Да промокших спичек коробок, Маленький пакетик с сухарями, Шесть картошин, соль да котелок.
Влажный ветер, рыща по округе, Холодком колючим донимает И озябших путников друг к другу Все тесней и ближе придвигает.
Как странны невольные объятья. Все яснее у груди своей Грудь девичью под намокшим платьем Чувствует взволнованный Андрей.
Надо б как-то сразу распрямиться. Пошутить беспечно, отстраниться. Только он, как раз наоборот, Не назад подался, а вперед.
Что виной тут: тихий посвист птицы? Ветра ли пьянящего глоток? Танины ли длинные ресницы? Он и сам ответить бы не мог.
А Татьяна? Что же нынче с нею? Где ледок ее спокойных глаз? Почему так ласково к Андрею Вдруг прильнула девушка сейчас?
Кто сумеет разобраться в этом? Право, глупо спорить и гадать! Легче звезды в небе сосчитать, Чем сердечным овладеть секретом!
Все сейчас красноречивей слов: Тихий вздох, пожатие руки… Что же это: новая любовь Иль минутной вспышки огоньки?
С вышины сквозь толщу серых туч Вниз скользнул веселый теплый луч. А за ним, как будто в море хлеба, Вспыхнул васильком кусочек неба.
Он был влажный, он был синий-синий, - Будто взгляд, знакомый с детских лет, И казалось, он воскликнул: «Нет!» Крикнул с болью голосом Галины.
Да, конечно, только показалось. Ну какой там голос в самом деле?! Только радость словно б вдруг сломалась И метнулась в гущу старых елей.
Что ж потом? Ведь из любимых глаз Хлынет столько неподдельной муки! Огонек свернулся и погас… Сжались губы, и ослабли руки…
Нам,- сказал Андрей, - идти немного, Лагерь наш вон там, за тем бугром. Что ж, пошли, пока видна дорога. Через час, я думаю, дойдем.
Вот и холм. И вмиг застыли двое; Лагерь словно бурею смело, А внизу чернело небольшое Вовсе не знакомое село.
Заблудились! - ахнула Татьяна. - Ну, геолог, драть тебя и
Ровно девяносто лет назад родился известный советский поэт, Герой Советского Союза, автор поэм и стихов о любви, дружбе, войне
Стихи незрячего поэта Эдуарда Асадова никогда не изучали в школе, однако их любят и знают миллионы людей на постсоветском пространстве. Может, потому что писал он о человеческих чувствах не высокопарно, а просто и доступно. Лирика Асадова была невероятно популярной среди молодежи.
Не одно поколение плакало над судьбой асадовской рыжей дворняги, которую хозяин, сев в вагон экспресса, оставил на железнодорожной станции:
Не ведал хозяин, что где-то
По шпалам, из сил выбиваясь,
За красным мелькающим светом
Собака бежит, задыхаясь!
Споткнувшись, кидается снова,
В кровь лапы о камни разбиты,
Что выпрыгнуть сердце готово
Наружу из пасти раскрытой!
Не ведал хозяин, что силы
Вдруг разом оставили тело,
И, стукнувшись лбом о перила,
Собака под мост полетела...
Труп волны снесли под коряги...
Старик! Ты не знаешь природы:
Ведь может быть тело дворняги,
А сердце - чистейшей породы!
О непростой судьбе Эдуарда Асадова «ФАКТАМ» рассказала его внучка, преподаватель итальянского языка МГИМО Кристина Асадова.
«Приговор врачей не оставлял надежды: «Впереди будет все. Все, кроме света»
Когда дедушка читал «Стихи о рыжей дворняге» со сцены, люди в зале плакали, - говорит Кристина Асадова . - И я плакала. Хорошо это помню - мне было тогда лет семь. Дедушка любил собак, так как они очень преданы своим хозяевам. В молодости он стал свидетелем истории, подобной той, которую описал в «Стихах о рыжей дворняге». Хозяин оставил собаку на перроне, и она изо всех сил бежала за уходящим поездом...
- Эдуард Асадов - человек нелегкой судьбы. Получив во время войны ранение, в 21 год потерял зрение.
Да, это случилось в 1944 году под Севастополем, почетным гражданином которого был дедушка и даже завещал захоронить свое сердце на Сапун-горе. За подвиг, который тогда совершил, был удостоен звания Героя Советского Союза. Выполняя ответственное задание, с водителем грузовика они должны были доставить в артиллерийское подразделение снаряды. Машина попала под обстрел. И так сильно была разрушена дорога, что дедушке пришлось выйти из грузовика и идти впереди, указывая направление. Рядом разорвался снаряд, и Эдуард Асадов был тяжело ранен осколком. На предложение водителя вернуться в санчасть он ответил отказом, хотя истекал кровью.
Снаряды доставили вовремя. Правда, дедушка уже был без сознания. А дальше - госпиталь и двадцать шесть суток борьбы между жизнью и смертью. Молодость победила, но приговор врачей не оставлял надежды: «Впереди будет все. Все, кроме света». Дедушка ослеп. Носил на глазах черную повязку, под которой скрывались огромные шрамы. И только дома в кругу семьи мог ее снять.
*Кристина Асадова: «Дедушка не был из тех, кто впадает в отчаяние. Обладал невероятно сильной волей» (фото из архива Кристины Асадовой)
- Как же Эдуард Асадов писал?
На печатной машинке - «вслепую». Дедушка был очень собранный, дисциплинированный. Постоянно держал себя в тонусе, чтобы не расслабляться. Обычно просыпался очень рано - в пять утра, делал утреннюю зарядку, в семь мы завтракали. А потом шел в свой кабинет и закрывал дверь. Включал диктофон - начитывал стихи. В два часа строго по расписанию у нас был обед. После обеда садился за печатную машинку. А моя бабушка Галина Разумовская правила его тексты, перепечатывая их начисто, чтобы можно было отдавать в издательство.
- Это, видимо, страшно - не иметь возможности прочитать то, что пишешь...
Дедушка не был из тех, кто впадает в отчаяние. Обладал невероятно сильной волей. После войны поступил в Литературный институт имени Горького и с отличием закончил его. Как вспоминал, самым счастливым для него стал день, когда в журнале «Огонек» опубликовали его стихи, на написание которых вдохновил сам Корней Чуковский. Дедушка не раз рассказывал, как отправил Корнею Ивановичу письмо, вложив в конверт свои стихотворения. Ответа ждал с нетерпением, трепетом, со страхом. Корней Чуковский ответил: мол, не бросайте это занятие, продолжайте, вы - истинный поэт.
- Как в семье отмечали дни рождения вашего деда?
Всегда шумно и весело. Приходили его друзья. Бабушка была потрясающей хозяйкой. Накрывался стол. Так как дедушка родился в Туркмении, то очень любил плов. Бабушка пекла вкусные плюшки, ватрушки, пироги... Дед был мастер делать настойки, которыми угощал гостей. Одна из любимых называлась «перцовка». Кроме того, был большим ценителем армянского коньяка, который ему часто дарили. 
Дедушка ведь был армянин и очень гордился этим. А еще любил получать в подарок книги. Читала ему вслух бабушка Галина Валентиновна. Каждый вечер часами без устали! Это был своего рода ритуал.
*Супруга поэта
- Расскажите, как они познакомились.
На литературном вечере. Бабушка, актриса Москонцерта, исполняла стихи женщин-поэтов. Дедушка пошутил: мол, а как же поэты-мужчины? С этого все и началось. Свою жену Галину Валентиновну он очень любил, хотя... ни разу не видел.
- Сложным был его быт?
Никаких специальных приспособлений для слепого человека. Бабушка во всем помогала. В 60 лет она села за руль, чтобы дед мог с комфортом ездить на дачу и передвигаться по городу. Телевизора в доме не было. Бабушка считала, что смотреть его неприлично, если рядом незрячий. Слушали радио. По квартире дед передвигался сам, четко помнил расположение всех предметов. А вне дома бабушка повсюду его сопровождала, поэтому он обходился без палочки. Ходили всегда под руку.
«Время дедушка определял на ощупь - по специальным часам»
Все каникулы и выходные я проводила с дедушкой, - продолжает Кристина Асадова. - Очень его любила. И он относился ко мне с большой нежностью. Из каждого города Советского Союза, где выступал с творческими вечерами, всегда присылал мне письма, напечатанные на машинке. Рассказывал о городе, о том, как его принимала публика. В то же время был строг, любил дисциплину. Считал, что жизнь должна быть распланирована, необходимы четкие ориентиры, цели, задачи. У меня всегда были списки дел, расписание на день, начиная с подъема. Если я вдруг опаздывала хоть на пять минут, переводила стрелки часов - мол, неправильно идут, потому что дедушка любил точность во всем.
- Как же он следил за временем?
Определял на ощупь - по специальным часам. Сбоку от циферблата - кнопка. При нажатии открывалась стеклянная крышечка циферблата. А на нем по системе Брайля нанесены обозначения. Подобных часов у деда было несколько.
- Есть такой его подарок, который вам особо дорог?
Дедушка всегда был щедр: дарил мне вещи, игрушки. Из каждой поездки привозил сувениры. Особенно много из Севастополя, куда и меня не раз брал с собой. Но больше вспоминается, как мы с ним либо что-то читали, либо музыку слушали, либо он что-то рассказывал. А рассказчиком дед был прекрасным - с потрясающим чувством юмора.
- Чем Эдуард Асадов увлекался, кроме творчества?
Очень любил классическую музыку. У него было много пластинок. Из исполнителей нравился Вертинский. А еще обожал цыганские песни.
- Был состоятельным человеком?
По тем временам - да. Когда пришла слава и книги издавались стотысячными тиражами, семья могла позволить себе домработницу, хороший автомобиль, дачу.
- Почему произведения Эдуарда Асадова не были включены в школьную программу?
Трудно сказать. Критики будто не замечали Эдуарда Асадова - даже на пике его популярности. Пели дифирамбы Рождественскому, Вознесенскому, Евтушенко... Об Асадове если и вспоминали, то говорили: мол, поэт для «кухарок», то есть для простого народа. Народной любовью Асадов действительно не был обделен: всегда собирал полные залы слушателей, книги его раскупались молниеносно. Дед гордился тем, что он поэт народный, как Сергей Есенин, которого очень любил.
Поклонники творчества Эдуарда Асадова писали ему со всей страны: благодарили за творчество, поздравляли с праздниками, слали свои стихотворения... Он старался всем отвечать, давал советы начинающим поэтам. Очень любил своих читателей. Иногда люди писали: мол, это стихотворение точно обо мне! Но все же переживал из-за оценок критиков. Категорически не соглашался с тем, что нужно писать элитарную поэзию «не для всех» - для эстетствующих кругов.
- От чего умер Эдуард Асадов?
Неожиданно случился сердечный приступ. Вызвали «скорую». Но она приехала слишком поздно. Дедушки нет вот уже десять лет. О нем мы часто говорим с моей дочерью - его правнучкой, читаем его поэзию, смотрим фотографии. Дедушка был для меня очень близким человеком.
Часть IГлава 1
В теплом переулке
Крик влетел пронзительный, звенящий
В каждый двор, окошко и чердак.
Он, как вспышка молнии слепящей,
Разорвал вечерний полумрак...
Крик влетел и лопнул, как струна.
Воздух стал вдруг непривычно гулок.
И в настороженный переулок
Вороном упала тишина...
Что случилось? Женщина кричала.
Надо встать и выйти. Робость прочь!
Может быть, в беду она попала,
Нужно выйти, выйти и помочь!
Мужество! Ну где ж ты затаилось?
В Теплом переулке тишина.
Ни одно окно не растворилось.
Дверь не распахнулась ни одна...
Трусость, что ли, в душах колобродит?
Равнодушье ли к чужой судьбе?
Что же: всякий для себя, выходит?
Каждый, значит, только о себе?
Нет, не так! От крепкого удара
Дверь подъезда настежь: - Кто там? Эй! -
Вот уже бегут вдоль тротуара,
Голоса все ближе, все слышней.
Пусть не видно милиционера.
Раз беда - они помочь готовы,
Нет, не все укрылись за портьеры,
Нет, не все задвинули засовы!
А случилось так: у Рыбаковых
Праздновался Варин день рожденья.
И хозяйка, рдея от смущенья,
В красном платье, в туфельках вишневых
В доме принимала поздравленья.
Тридцать семь - не так уж это мало.
Женщина тут вправе и слукавить,
Года три убавить для начала -
Пусть не три, пусть год, а все ж убавить...
Но какой ей год перечеркнуть?
Ведь не тот, что в руки дал букварь,
Год, когда дохнул морозом в грудь
Черно-белый памятный январь.
Скорбный зал... Крутой знакомый лоб...
Алые полотна кумача.
И плывущий над рядами гроб
Близкого ребятам Ильича...
Этот год не позабудешь, нет!
Горестный, торжественный и строгий.
Ну а тот, что вырос на пороге,
Когда было Варьке десять лет?
Может, этот год прошел как тень?
Взять - и зачеркнуть его, к примеру.
Только выйдет так, что в майский день
Варька не вступала в пионеры...
И какой бы счет годам ни шел,
Нет такого, чтобы крался тихо!
Этот год - вступленье в комсомол.
А другой - на фабрике ткачиха.
Это юность. Но ведь были годы,
О которых тяжко вспоминать?!
Вот война... дымы до небосвода,
У порога плачущая мать...
Тяжкий след оставила война.
Только как ей сбросить годы эти?,
Выйдет ведь тогда, что не она
В полковом служила лазарете,
Выйдет, не она под свист и гром,
Прикрывая раненых собою,
Бинтовала под любым огнем
И несла их, стонущих, из боя.
Кто ж, как не она, порой ночной
Через топь болота ледяного
Вынесла с раздробленной ногой
Старшину Максима Рыбакова.
Рыбаков в санбате стал грустить
И однажды молвил ей, вздыхая:
- Без ноги, как видишь, можно жить,
А вот без тебя как жить, не знаю...
И сейчас вот рядом за столом.
Он, прошедший вместе с ней войну,
Наполняет свой бокал вином
И глядит с улыбкой на жену.
Пусть не легкий за спиною путь
И у глаз прибавилось морщин,
Только разве можно зачеркнуть
Что там год-хотя бы день один!
Тридцать семь - не тридцать. Верно. Да.
Тридцать семь - не звонких двадцать пять.
Но, коль с толком прожиты года,
Право, их не стоит убавлять!
Веселились гости за столом,
Возглашали гости тосты разные.
И звенели рюмки хрусталем,
Вспыхивая искрами алмазными...
* * *
Крик влетел пронзительный, звенящий,
Заглушив застольный звон и гул,
Он как будто стужей леденящей
Прямо в душу каждому дохнул.
Сразу наступила тишина...
- Грабят, - кто-то произнес несмело, -
Только наше дело сторона.
Никому ведь жить не надоело...
Но хозяин, встав, ответил строго:
- Что мы, люди иль какие звери?
Лезь, мол, в норку, если где тревога... -
И пошел, скрипя протезом, к двери.
Но, уже его опередив,
Кинулась Варвара в коридор.
Вся - один стремительный порыв,
Вниз... скорей! По лестнице во двор...
В ночь метнулись две плечистых тени...
И Варвара тотчас увидала
Женщину, что, подогнув колени,
Как-то странно наземь оседала...
Сжав лицо обеими руками,
Женщина стонала глухо, редко,
А сквозь пальцы темными ручьями
Кровь лилась на белую жакетку.
И, когда сознание теряла,
Сотрясая Варю зябкой дрожью,
Все к груди зачем-то прижимала
Сумочку из светло-синей кожи.
Раны, кровь Варваре не в новинку.
Нет бинтов - и так бывало тоже.
С плеч долой пунцовую косынку!
- Милая... крепись... сейчас поможем...
Стали быстро собираться люди:
Слесарь, бабка, дворник, два солдата.
Рыбаков шагнул из автомата:
- Я звонил. Сейчас машина будет.
В это время появился тот,
Кто обязан первым появляться.
Строгий взгляд, фуражка, грудь вперед...
- Граждане, прошу не собираться!
Позабыв давно о платье новом,
Кровь на нем (да разве тут до бала!)
Варя, сев на камень перед домом,
Раненую за плечи держала.
Вот гудок, носилки, санитары...
- Где она? Прошу посторониться! -
Раненая вскинула ресницы
И на миг поймала взгляд Варвары.
Словно что-то вымолвить хотела,
Но опять поникла в забытьи.
Врач спросила Варю: - Вы свои?
Вы подруги? Как здесь было дело?
Впрочем, можно говорить в пути.
Вы могли бы ехать? Дайте свету!
Да, все ясно... тише... не трясти...
На носилки... так... теперь в карету!
Варя быстро обернулась к мужу:
- Знаешь, нужно что-то предпринять! -
Я поеду. Вдруг ей станет хуже,
Может, дома дети или мать...
Улыбнулась: - Не сердись, мужчина,
Ты ступай к гостям, а я потом, -
Резко просигналила машина
И, взревев, исчезла за углом.
Врач вошла с чеканностью бойца
И сказала, руки вытирая:
- Под лопаткой рана ножевая,
И вторая - поперек лица.
Но сейчас ей легче, и она
После операции уснула. -
Варю угнетала тишина,
Варя быстро поднялась со стула:
Надо как-то близких отыскать -
Брови, дрогнув, сдвинулись слегка. -
И какая поднялась рука
Так девчонку располосовать!
Доктор чуть качнула головой:
- Странно, вы чужая ей... а впрочем,
Вы правы, и скверно то, что прочим
Это странным кажется порой.
Эта сумка, - молвила Варвара, -
Локтем крепко стиснута была,
Несмотря на два таких удара,
Женщина все сумку берегла.
Видно, там не шпильки и не ленты.
Вот возьмите, надо бы прочесть.
Верно, здесь бумаги, документы,
Имя, адрес в них, наверно, есть.
Сумка? - Доктор сумочку взяла,
Быстро наклонилась, открывая,
И сейчас же посреди стола
Лента развернулась голубая...
Вслед за нею, как птенцы из клетки,
Выпорхнули дружно распашонки,
Чепчик, две батистовых пеленки
И смешные детские баретки...
И глаза у докторши суровой
Как-то вдруг заметно потеплели:
- Целый гардеробчик малышовый!
Только как же быть нам в самом деле?
Это мать. И молодая явно.
Подождите, вот и паспорт здесь:
Громова Галина Николавна...
Теплый переулок. Двадцать шесть.
Вы помочь нам, кажется, готовы?
Хорошо вы знаете Москву?
- Теплый переулок? Доктор, что вы,
Я же в переулке том живу!
Только что нам делать с малышом? -
Доктор улыбнулась: - Погодите,
Все сперва узнайте, а потом
Нам сюда немедля позвоните,
Едет беспокойная душа.
Мчит, считает каждый поворот!
Только пусть уж едет не спеша,
Ибо никакого малыша
В той квартире Варя не найдет...
В нем мигают звезды иногда.
У Галины Громовой беда.
Наглою ухмылкой скаля рот,
В образе тупого хулигана
В переулке, около ворот.
Да, сегодня горе у Галины.
Руку хулигана удержать?
Многие кивнули б головою
Увидав, он очень возмутился
А бухгалтер Николай Иваныч,
Что живет на первом этаже,
Покурить, листая Беранже.
Преградили женщине дорогу?
Рисковать вот этак головой,
Вы спустили штору не спеша
Славная, геройская душа,
Ротозей с душонкою улитки:
Рыжий дворник, дядя Елисей.
Постоял, затылок почесал
Жулик тянет чей-то кошелек.
Разве мы вмешаемся с тобою?
Разве так порою не бывает,
Ухмыляясь, грубо пристает?
Сотрясает хохотом вагон.
И никто его не остановит,
Не встречая никогда отпора
Воздвигали города в лесах,
Эти люди пятятся, дрожа
Перед слабым лезвием ножа
У Галины Громовой беда.
Над Москвою полог черно-синий,
В нем мигают звезды иногда.
Нынче плохо Громовой Галине,
У Галины Громовой беда.
А пришла беда совсем нежданно,
Наглою ухмылкой скаля рот,
В образе тупого хулигана
В переулке, около ворот.
Друг читатель! О судьбе Галины
Мы на миг прервем с тобою речь.
Нет беды на свете без причины.
Так неужто зла нельзя пресечь?
Может статься, где-то рядом с нами,
Может быть, у чьих-нибудь дверей
Бродят люди с черными сердцами,
Водкой накачавшись "до бровей".
Да, сегодня горе у Галины.
И, читатель, ты хотел бы знать:
Правда ли, что не нашлось мужчины
Руку хулигана удержать?
Многие кивнули б головою
И сказали: мы не знали, нет.
Многие б сказали так... Но трое
Лишь глаза бы спрятали в ответ.
Взгляд отвел бы инженер, тот самый,
Что домой в тот вечер шел с работы.
Да, он видел, как у поворота
К женщине пристали хулиганы.
Увидав, он очень возмутился
(Про себя, конечно, а не вслух).
И, проворством посрамляя мух,
В дверь подъезда, будто в щель, забился.
А бухгалтер Николай Иваныч,
Что живет на первом этаже,
Он любил, окно раскрывши на ночь,
Покурить, листая Беранже.
Как же он? Забил ли он тревогу,
Видя, как два хмурых хулигана.
Сквернословя мерзостно и пьяно,
Преградили женщине дорогу?
Николай Иваныч, что ж вы, милый!
Вы ли в этот вечер испугались?
Вы ж частенько похвалялись силой,
Вы ведь даже боксом занимались!
Если ж страх шептал нам, что без толку
Рисковать вот этак головой,
Ну сорвали б со стены двустволку!
Ну пальнули б в небо раз-другой!
Ну хоть закричали б, в самом деле,
Прямо из окна! - Не троньте! Прочь! -
Только вы и крикнуть не посмели,
Видно, страх непросто превозмочь...
Вы спустили штору не спеша
И тихонько в щелку наблюдали...
Славная, геройская душа,
Доблестней отыщется едва ли!
Впрочем, был и третий ротозей -
Ротозей с душонкою улитки:
Рыжий дворник, дядя Елисей.
Он взглянул и затворил калитку.
Ну их всех в болото! - он сказал. -
Свяжешься, потом не расквитаться. -
Постоял, затылок почесал
И пошел с женой посовещаться...
Друг читатель! Что нам эти трое?!
Пусть они исчезнут без следа!
Это так... Да только мы с тобою
С ними чем-то схожи иногда...
Вот, к примеру, ловкою рукою
Жулик тянет чей-то кошелек.
Разве мы вмешаемся с тобою?
Чаще нет. Мы смотрим - и молчок...
Разве так порою не бывает,
Что какой-то полупьяный скот
К незнакомой девушке в трамвае,
Ухмыляясь, грубо пристает?
Он шумит, грозится, сквернословит,
Сотрясает хохотом вагон.
И никто его не остановит,
И никто не скажет: - Выйди вон!
Никому, как видно, дела нету.
Тот глядит на крыши из окна,
Этот быстро развернул газету:
Тут, мол, наше дело-сторона.
Не встречая никогда отпора
Самой гнусной выходке своей,
Смотришь - этот парень у забора
Уж ночных дежурит "голубей".
"Голубями" он зовет прохожих.
В самом деле, "голуби", не люди!
Если постовой не потревожит.
Грабь спокойно, ничего не будет!
Наши люди не цветы с окошка.
Воздвигали города в лесах,
Знали голод, видели бомбежку,
Рвали скалы, бились на фронтах.
Почему ж порой у перекрестка
Эти люди пятятся, дрожа
Перед слабым лезвием ножа
В пятерне безусого подростка?!
Мы тут часто оправданье ищем:
Всякое, мол, в лоб ему взбредет,
Вот возьмет и двинет кулачищем:
Или даже бритвой полоснет...
Только нe затем ли он грозится,
Не затем ли храбро бритвой машет,
Что отлично видит робость нашу.
Ну а робких, кто же их боится?
Вот и лезет хулиган из кожи,
Вот и бьет кого-то, обнаглев...
И когда молчим мы, присмирев,
Это ж на предательство похоже!
Нынче плохо Громовой Галине.
У Галины Громовой беда.
Мой товарищ! Не пора ли ныне
С той бедой покончить навсегда?!
Отъезд
Громов ходит быстро вдоль вагона,
Нервно щиплет жесткие усы
И все чаще смотрит на часы,
Как нескладно все выходит, право,
Стрелки так стремительно бегут..
Вот до отправления состава
Остается только семь минут.
Он понять не может: в чем причина?
Что случилось? Ведь не может быть,
Чтоб Галина, верная Галина,
Не примчалась мужа проводить!
До сих пор все складывалось славно:
Он. Андрей, окончил институт.
- Ну, жена, Галина Николавна,
Вот диплом, а вот уж и маршрут.
Я геолог! Неплохое званье!
Ну не хмурься... Я ж приеду скоро.
Значит, Лешка, я и Бойко Таня
Едем под командой Христофора.
Есть речушка со смешным названьем...
Вспомнил: "Каква"... Знаешь: лес... Урал...
Наших трое: Лешка, я и Таня.
Впрочем, это я уже сказал...
Нам на вс„ три месяца даны.
- Эх, Андрюша, мне ли привыкать!
Тот, кто ждал любимого с войны,
Уж, поверь мне, научился ждать.
У Галины крыльями ресницы,
А глаза - два темных василька.
Улыбнется Галя - и река,
Улицы, деревья, облака -
Все в глазах смеется и дробится...
Вышло так: вдруг кем-то почему-то
Был маршрут "проверен", "уточнен",
И отъезд в последнюю минуту
На день раньше был перенесен.
Как тут быть? Галинки нету дома,
А сегодня ехать... Вот задача!
Он поспешно позвонил знакомым,
На работу - всюду неудача!
Вещи все уложены давно
Нежными стараниями Гали.
Он письмо оставит. Решено.
И жену дождется на вокзале.
И сейчас вот быстро вдоль вагона
Он шагает, теребя усы,
То и дело глядя на часы,
Что сияют в глубине перрона.
Пять минут... Ведь это очень мало...
А Галины до сих пор все нет.
Может быть, письма не прочитала?
Где-то задержалась? В чем секрет?
Эй, Андрюша, погоди немножко! -
И с площадки, прожевав галету,
Быстро спрыгнул веснушчатый Лешка -
Знаешь, есть счастливая примета:
Эта вот платформа - номер три.
И вагон наш третий... Нет, серьезно...
Место третье у тебя, смотри!
Поезд тоже третий... Грандиозно!
Стой! И три минуты до отхода!
Ты счастливец! Вот взгляни, сейчас
Из гудящей сутолки народа
Вспыхнет пара темно-синих глаз...
Я ведь знаю, будет все в порядке.
Галя - это ж золотник урана! -
В это время вышла на площадку
Статная, высокая Татьяна.
На друзей спокойно поглядела
И сказала: - Граждане, в вагон!
Христофор Иваныч возмущен.
Был свисток, и тут стоять не дело.
Взгляд похож нередко на людей:
Тот в улыбке доброй расплывется,
Этот строг и важен, как музей,
Тот сердит, а этот вон смеется...
Танин взгляд был чем-то вроде лорда:
Не смеялся он и не страдал,
А при встрече холодно и гордо
Словно б вам два пальца подавал.
Мчит состав, по стеклам бьют дождинки,
Канул в ночь вокзала яркий свет...
Эх, Галинка, милая Галинка!
Прибежит, а поезда уж нет...
Впрочем, ладно. И не так случалось -
Был состав, и с Галей был Андрей.
Но хотя прощанье состоялось,
А на сердце было тяжелей.
* * *
Сорок первый. Грохот эшелонов.
В новенькой пилотке, в сапогах,
В толкотне стоял Андрюша Громов,
Ветку липы теребя в руках.
Видел он, как старшина кого-то
Распекал за смятый котелок,
Как супруга командира роты
Все совала мужу узелок.
Тот не брал: - Оставь, снеси ребятам...
Ну не плачь, Маруся... ничего... -
И смущался, видя, что солдаты
Из вагонов смотрят на него.
Десять лет Андрей учился с Галей.
Галя - друг. Да мало ли друзей?
Почему же нынче на вокзале
Он с тоскою думает о ней?
Как вчера он с Галей попрощался?
"Не забудь... Пиши мне..." Эх, дубина!
Лжешь, что дружба, лжешь, а не признался,
Испугался синих глаз Галины.
"Нe забудь, пиши мне..." Ну и пусть!
Так тебе и надо, жалкий трус!
Забирай теперь в дорогу грусть,
Увози неразделенный груз!
Но когда Андрей шагнул к вагону,
Каблуком притопнув по окурку,
То увидел вдруг в конце перрона
Легкую знакомую фигурку.
Галя шла, бежала все быстрее,
Словно что-то потерять боясь,
И, когда увидела Андрея,
Вдруг густым румянцем залилась.
Грудь ее порывисто вздымалась,
Руки были холодны как лед.
- Знаешь, я как раз не собиралась..,
Впрочем, нет... Совсем наоборот...
Был таким рубиновым закат,
Что хоть кисть макни в него, и вот
На стене бы запылал плакат:
"Комсомольцы, дружно все на фронт!"
Лязгал штык, команды раздавались,
Где-то под гармошку напевали...
Возле эшелона на вокзале
В первый раз они поцеловались.
И увез он марш военных труб,
Полный горя синий взгляд Галинки,
Вкус ее сухих горячих губ
И солоноватый вкус слезинки...
Про любовь Галина не сказала.
Взгляд на все ответил откровенно.
Ну а писем разве было мало?
Два письма в неделю непременно.
Что письмо?! Но если приглядеться,
Это ж ведь и есть любовь сама.
Ровно триста сорок два письма.
Триста сорок две частицы сердца!..
* * *
Это было десять лет назад...
И сдается, что совсем недавно...
Эх, жена, Галина Николавна,
Где же нынче был твой синий взгляд?
Что могло с тобою приключиться?
За окошком полночь. Холодок...
Сел Андрей. Не хочется, не спится!
- Лешка, брось мне спичек коробок.
Таня спички со стола взяла,
Кинула Андрею, усмехнулась:
- Что, геолог, нелегки дела? -
И, локтями хрустнув, потянулась.
Хороша Татьяна, что скрывать:
Строгий профиль, как из-под резця,
Мягкая каштановая прядь,
Блеск зубов и матовость лица.
Только это ни к чему Андрею,
Он спокойно на нее глядит.
Таня - это статуя в музее.
Хороша, а сердце не болит...
За окошком черною лисицей
Ночь несется, к травам припадая.
Эх, Андрей, чего грустить, вздыхая?!
Надо спать. Да вот никак не спится.
Это скверно: ждать и не дождаться, -
Таня вдруг сурово изрекла. -
Я вот тоже как-то раз, признаться,
Милого напрасно прождала.
Первый курс... девчонка... дура дурой.
И взбрело ж мне в голову тогда,
Что с моим лицом, с моей фигурой
Покорю я парня без труда.
Он был славный, добрый, беззаботный,
С полуслова друга понимал.
А со мной хоть и шутил охотно,
Но любви моей не замечал,
Да, любви, но мне открылось это
Слишком поздно. Так-то, побратимы.
В этом нет уже теперь секрета,
Все ушло и пролетело мимо...
Но тогда мне, помню, показалось,
Что вздыхать, робея, ни к чему
И что, коль со счастьем повстречалась,
Взять его должна я и возьму.
По каким неписаным законам
С давних пор уж так заведено,
Что о чувствах девушкам влюбленным
Первым говорить запрещено?!
Любит парень - парню все возможно!
Признавайся, смотришь - и поймут...
А девчонка - лютик придорожный:
Жди, когда отыщут и сорвут.
Только я не робкого десятка.
Что мне было понапрасну ждать?
Для чего играть со счастьем в прятки?
Он молчит, так я должна сказать!
Помню шумный институтский вечер.
Хриплые раскаты радиолы.
Я решила: нынче эта встреча
Будет не бездумной и веселой.
Пусть она не в парке состоится,
А вот здесь, под меди завыванья.
Что ж, так даже легче объясниться;
Хоть не будет тяжкого молчанья.
Тот пришел с подружкой, тот с женою,
Танцы, смех, веселый тарарам...
Я ж застыла, будто перед боем,
Взгляд и душу устремив к дверям.
Лешка приподнялся моментально
И спросил нетерпеливо: - Ну?
Что же дальше? - Дальше все печально,
Дальше мой фрегат пошел ко дну.
Мой герой явился, только рядом,
Рядом с ним, сияя, шла другая,
Щурилась подслеповатым взглядом...
Рыжая, толстенная, косая...
Ну а как же он? - воскликнул Лешка.
- Он? - Татьяна зло скривила губы, -
Он блестел, как новая гармошка,
А в душе небось гремели трубы!
Он смотрел ей в очи, ей же богу,
Как дворняга, преданно и верно.
Ну а я, я двинулась к порогу.
Что скрывать, мне очень было скверно.
Сразу стал ничтожным, как букашка,
Разговор наш. Он влюблен. Он с нею!
Да, Андрюша, не дождаться - тяжко,
Потерять же - вдвое тяжелее...
Таня, брось! - вздохнув, промолвил Лешка. -
Что прошло, того уж не вернешь.
Грусть ли, снег - все тает понемножку.
А виски вот ты напрасно трешь.
Есть примета - постареешь рано.
А для женщин это ж - сущий ад! -
И, поймав его беспечный взгляд,
Улыбнулась строгая Татьяна.
Слушай, Лешка,- вдруг сказал Андрей. -
Ты приметы сыплешь, будто дождик.
Впрямь ты, что ли, веруешь в чертей?
Ты же комсомолец и безбожник.
Лешка прыснул: - Вот ведь чудачина!
Не во мне таится корень зла.
Просто моя бабка Акулина
Без примет минуты не жила.
И, от бед оберегая внука,
Без сомнений и без долгих дум
Бабка той мудреною наукой
Набивала мой зеленый ум.
Мне плевать на бога и чертей!
Стану ли я глупости страшиться!
Только надо ж как-то разгрузиться
Мне от ноши бабушки моей!
Вдруг профессор приоткрыл ресницы
И сквозь сон сердито пробурчал:
- Что вам, полуночники, не спится?
Ночь давно. Кончайте свой кагал!
Он еще побормотал немножко,
Сонно потянулся и зевнул.
Щелкнул выключатель у окошка,
И вагон во мраке потонул.
Есть примета, Христофор Иваныч, -
Улыбнулся Лешка. - Верьте мне:
Никогда нельзя сердиться на ночь -
Домовой пригрезится во сне...
Глава III
Новый друг
А все же это хорошо, Варвара,
Опять бренчит соседская гитара.
Смотри, смотри-ка, флоксы распустились!
Все эти дни возбуждена Галина.
Едва домой вернувшись из больницы,
Она то вдруг заплачет без причины,
А то, вскочив, со смехом закружится...
Трюмо теперь ей враг: неся печали,
Оно напоминает без конца
Про голову остриженную Гали
И шрам пунцовый поперек лица.
Зло - это зло. А все ж, коли угодно,
Теперь ей души новые открылись.
- Да, да, Варюша, это превосходно,
Что мы с тобой так славно подружились!
Ты знаешь, там, в больнице, мне казалось,
Что все твои визиты лишь рисовка.
Увидела - почувствовала жалость,
Ну и приходишь гладить по головке.
Сердечный взгляд... Букет на одеяло...
Приходишь каждый вечер, как на службу...
Прости, Варюша! Я тогда не знала,
Что доброта есть первый вестник дружбы.
Да, между прочим, в сумочке тогда
Наткнулись вы на детские вещицы.
Малыш! И ты приехала сюда
Помочь ему, да не нашла следа:
А он под сердцем у меня стучится.
Варвара улыбнулась: - А забавно
Меня в квартире встретили у вас.
Скажи, кто эта Эльза Вячеславна
В такой пижаме цвета "вырви глаз"?
Как кто? Да просто мужняя жена.
Служила где-то в главке, у Арбата.
Но, выйдя замуж, обрела сполна
Все то, о чем мечталось ей когда-то.
Борис Ильич, супруг ее, всецело
Научною работой поглощен.
Зато у Эльзы три любимых дела:
Кино, универмаг и стадион.
Притом добавлю, что соседку нашу
Не Эльзою, а Лизою зовут.
Но имя Эльза кажется ей краше,
А Лиза - это скучно, как хомут.
Варвара усмехнулась: - Понимаю.
Когда в тот вечер я сюда примчалась,
То эта Эльза, двери открывая,
Мне помнится, ужасно испугалась.
"Какой ребенок? - ахнула она.-
Что за кошмар? Тут кто-то нас дурачит!
Борис, ты где, я так поражена!
Больница... Галя... Что все это значит?"
Прохлада... Сумрак... За Москвой-рекой
Последние лучи уже потухли,
Лишь зябкий вечер ворошил клюкой
Заката дотлевающие угли...
Не надо, Галя, света зажигать!
Так вроде бы уютней и теплее.
Да, кстати, ты хотела рассказать
Немного про себя и про Андрея.
Затем о чуде звонком, долгожданном...
Скажи: как назовете вы его?
- Сейчас, Варюша, но сперва о главном:
Андрей пока не знает ничего.
Но по порядку: в день, когда Андрюша
Вернулся с фронта, я его встречала
Не школьницей, как прежде провожала,
А педагогом. Веришь ли, Варюша,
Ходя четыре года в институт,
Я бредила во сне и наяву
Вот этим днем. Но, понимаешь, тут
Стою пред ним, как дура, и реву.
Но нет, постой, я вовсе не об этом.
Я о другом... Ведь знаешь, в этот день
С земли ушла, исчезла злая тень.
Конец войне. Мир залит ярким светом!
Какая-то старушка вдруг спросила:
"Кого встречаешь, дочка?" А Андрей,
Обняв меня, вдруг гаркнул что есть силы:
"Супруга, бабка! Муж приехал к ней!"
И вдруг, смутясь, в глаза мне заглянул:
"Галннка, правда?" Я кивнула: "Да".
Вокзал в цветах и музыке тонул,
Шумел народ, свистели поезда...
С тех пор навеки в памяти моей
Остались этот солнечный перрон
И загорелый радостный Андрей
В пилотке и шинели без погон!
Андрей сказал, вернувшись: "Так-то, Галя,
Пока мы шли сквозь пламя в грозный час,
Вы все тут институты покончали
И вроде б даже обогнали нас!
Сидишь теперь, плечистый да усатый.
На лекциях с конспектом под рукой,
А рядом ясноглазые девчата
И пареньки без пуха над губой".
А я смеюсь: "Молчи, такой удел.
Смиренье ум и душу возвышает.
Христос, вон тетя Шура утверждает,
Похлеще унижения терпел!"
Я, Варя, нынче точно в лихорадке,
Все чепуху какую-то плету.
Да мне ль сейчас играть с тобою в прятки!
Я, знаешь, все жалею красоту.
Ну ладно, пусть не красоту, но все же
Хоть что-нибудь да было же во мне!
А тут взгляни: гримаса, гадость, рожа,
Кошмар в каком-то непонятном сне!
Поникнув, плечи быстро задрожали,
В усталом взгляде - колкая зима.
- Не надо, слышишь? Ну не надо, Галя!
Не так все плохо, ну суди сама:
Теперь такие шрамы медицина,
Конечно же, умеет убирать.
Ну, будет, будет... Вспомни-ка про сына,
Тебе нельзя мальчишку волновать.
Кого мы ждем? - Галина просветлела. -
Сережку жду. Наверно, будет славный!
- Ну то-то же, вот так другое дело.
Нельзя хандрить, Галина Николавна.
Да, да, нельзя. Но ты не думай только,
Что я с Андрюшей встретиться боюсь,
Андрей мой не пустышка и не трус,
И шрам его не оттолкнет нисколько.
И хоть в нем много мягкого тепла,
Но он, как я, от горя не заплачет.
Любовь же наша сквозь войну прошла,
А это тоже что-нибудь да значит!
А главное, тут ждет его сюрприз,
Который буйствует уже, стучится...
Вот дай-ка руку... Чувствуешь? Как птица
В тугом силке, он бьется вверх и вниз.
Андрей однажды мне сказал: "Галина,
Что скромничать - мы хорошо живем.
Но если б нам с тобой еще и сына..." -
И он, вздохнув, прищелкнул языком.
В работе нашей, в радости, в борьбе
Бывают дни-враги и дни-друзья.
Но день, когда затеплилась в тебе
Иная жизнь, ни с чем сравнить нельзя!
Сначала я о радости такой
Хотела сразу рассказать Андрею.
Но тотчас же решила: "Нет, постой!
Сама-то я всегда сказать успею".
Так слишком просто: взять вот и сказать.
Но нет, пусть это глупость, пусть каприз,
Однако я решила наблюдать,
Когда он сам заметит мой "сюрприз".
Пробушевав, осыпалась весна.
И Громов мой окончил институт.
Пришел и крикнул весело: "Жена!
Вот мой диплом, а вот уж и маршрут!"
И, собирая мужу чемодан,
Решила я: теперь скрывать не надо.
Три месяца не сделали мой стан
Покуда примечательным для взгляда.
Но о "сюрпризе" глупо говорить!
Вот, Варенька, забавная задача!
"Сюрпризы" полагается дарить,
К тому же и внезапно, не иначе.
Ну как тут быть? Смекалка, выручай!
Стоп. Я куплю для малыша приданое
И на вокзале в самый миг прощания
Открою сумку, будто невзначай.
Тогда исчезнет сразу грустный взгляд!
Глядишь, глаза Андрея потеплели...
"Галинка! - он воскликнет.- Неужели?
Теперь нас будет трое? Как я рад!"
Он бережно возьмет меня за плечи
И, наклонившись, скажет мне, любя:
"Спасибо, моя славная! До встречи!
Теперь нас трое. Береги себя!"
Да, так вот я и думала, когда
В тот вечер торопилась на вокзал.
И тут, как гром, нежданная беда,
Глухая брань... Удар... Потом - провал...
Запомнились лишь две фигуры в кепках,
Две пары крепко сжатых кулаков,
Две пары глаз, холодных, наглых, цепких.
Из-под нависших низко козырьков.
"А ну, постой! - один промолвил хмуро. -
Какой такой под мышкой тащишь клад?"
"Замри, - вторая буркнула фигура. -
Гляди, не вздумай кинуться назад!"
Когда большая грубая рука
Схватила сумку, я вдруг моментально
Не столько с целью, сколько машинально
К себе рванула сумочку слегка.
Ударили меня сначала в спину.
Потом... А, право, хватит вспоминать!
Как холодно у нас, я просто стыну!
Давай чаи, Варюша, распивать!
Мигнул в окошко вечер фонарем
И лучик протянул к душистой булке.
- Как странно, Галя, мы с тобой живем
Вот здесь, в одном и том же переулке.
А прежде не встречались никогда.
Хоть, может быть, и видели друг друга.
- Пусть так... Но там, где грянула беда,
Куда надежней и верней подруга.
(Лирическая повесть)
В ТЕПЛОМ ПЕРЕУЛКЕ
Крик влетел пронзительный, звенящий
В каждый двор, окошко и чердак.
Он, как вспышка молнии слепящей,
Разорвал вечерний полумрак.
Крик влетел и лопнул, как струна.
Воздух стал вдруг непривычно гулок.
И в насторожённый переулок
Вороном упала тишина…
Что случилось? Женщина кричала.
Надо встать и выйти. Робость прочь!
Может быть, в беду она попала.
Нужно выйти, выйти и помочь!
Мужество! Ну где ж ты затаилось?
В Теплом переулке тишина…
Ни одно окно не растворилось.
Дверь не распахнулась ни одна.
Трусость, что ли, в душах колобродит?
Равнодушье ли к чужой судьбе?
Что же: всякий для себя, выходит?
Каждый, значит, только о себе?
Нет, не так! От крепкого удара
Дверь подъезда настежь: - Кто там? Эй! -
Вот уже бегут вдоль тротуара,
Голоса все ближе, все слышней.
Пусть не видно милиционера.
Раз беда - они помочь готовы.
Нет, не все укрылись за портьеры,
Нет, не все задвинули засовы!
А случилось так: у Рыбаковых
Праздновался Варин день рожденья.
И хозяйка, рдея от смущенья,
В красном платье, в туфельках вишнёвых,
В доме принимала поздравленья.
Тридцать семь - не так уж это мало.
Женщина тут вправе и слукавить.
Года три убавить для начала -
Пусть не три, пусть год, а все ж убавить.
Но какой ей год перечеркнуть?
Ведь не тот, что в руки дал букварь,
Год, когда дохнул морозом в грудь
Черно-белый памятный январь.
Скорбный зал… Крутой знакомый лоб…
Алые полотна кумача
И плывущий над рядами гроб
Близкого ребятам Ильича…
Может, этот год прошёл как тень?
Взять - и зачеркнуть его, к примеру.
Только выйдет так, что в майский день
Варька не вступала в пионеры…
Тяжкий след оставила война.
Только как ей сбросить годы эти?
Выйдет ведь тогда, что не она
В полковом служила лазарете.
Выйдет, не она под свист и гром,
Прикрывая раненых собою,
Бинтовала под любым огнём
И несла их, стонущих, из боя.
Кто ж, как не она, порой ночной
Через топь болота ледяного
Вынесла с раздроблённой ногой
Старшину Максима Рыбакова?
Рыбаков в санбате стал грустить
И однажды молвил ей, вздыхая:
- Без ноги, как видишь, можно жить,
А вот без тебя как жить, не знаю…
И сейчас вот рядом, за столом,
Он, прошедший вместе с ней войну,
Наполняет свой бокал вином
И глядит с улыбкой на жену.
Пусть не лёгкий за спиною путь
И у глаз прибавилось морщин,
Только разве можно зачеркнуть -
Что там год - хотя бы день один!
Тридцать семь - не тридцать. Верно. Да.
Тридцать семь - не звонких двадцать пять.
Но, коль с толком прожиты года,
Право, их не стоит убавлять!
Веселились гости за столом,
Возглашали гости тосты разные.
И звенели рюмки хрусталём,
Вспыхивая искрами алмазными…
Крик влетел пронзительный, звенящий,
Заглушив застольный звон и гул.
Он как будто стужей леденящей
Прямо в душу каждому дохнул.
Сразу наступила тишина…
- Грабят, - кто-то произнёс несмело. -
Только наше дело - сторона.
Никому ведь жить не надоело.
Но хозяин, встав, ответил строго:
- Что мы, люди иль какие звери?
Лезь, мол, в норку, если где тревога… -
И пошёл, скрипя протезом, к двери.
Но уже, его опередив,
Кинулась Варвара в коридор.
Вся - один стремительный порыв,
Вниз… скорей! По лестнице во двор…
Пусть на ней не сапоги кирзовые,
Не шинель. Пускай на ней давно
Платье-креп и туфельки вишнёвые,
Но душа ведь та же все равно!
В ночь метнулись две плечистых тени…
И Варвара тотчас увидала
Женщину, что, подогнув колени,
Как-то странно наземь оседала…
Сжав лицо обеими руками,
Женщина стонала глухо, редко,
А сквозь пальцы тёмными ручьями
Кровь лилась на белую жакетку.
И когда сознание теряла,
Сотрясая Варю зябкой дрожью,
Все к груди зачем-то прижимала
Сумочку из светло-синей кожи.
Раны, кровь Варваре не в новинку.
Нет бинтов - и так бывало тоже.
С плеч долой пунцовую косынку!
- Милая… крепись… сейчас поможем…
Стали быстро собираться люди:
Слесарь, бабка, дворник, два солдата.
Рыбаков шагнул из автомата:
- Я звонил. Сейчас машина будет.
В это время появился тот,
Кто обязан первым появляться.
Строгий взгляд, фуражка, грудь вперёд.
- Граждане, прошу не собираться!
Позабыв давно о платье новом,
Кровь на нем (да разве тут до бала!),
Варя, сев на камень перед домом,
Раненую за плечи держала.
Вот гудок, носилки, санитары…
- Где она? Прошу посторониться! -
Раненая вскинула ресницы
И на миг поймала взгляд Варвары.
Впрочем, можно говорить в пути.
Вы могли бы ехать? Дайте свету!
Да, все ясно… Тише… не трясти…
На носилки… так… теперь в карету!
Варя быстро обернулась к мужу:
- Знаешь, нужно что-то предпринять!
Я поеду. Вдруг ей станет хуже,
Может, дома дети или мать…
Улыбнулась: - Не сердись, мужчина,
Ты ступай к гостям, а я потом. -
Резко просигналила машина
И, взревев, исчезла за углом.
Врач вошла с чеканностью бойца
И сказала, руки вытирая:
- Под лопаткой рана ножевая,
И вторая - поперёк лица.
Но сейчас ей легче, и она
После операции уснула. -
Варю угнетала тишина,
Варя быстро поднялась со стула:
- Надо как-то близких отыскать. -
Брови, дрогнув, сдвинулись слегка.
- И какая поднялась рука
Так девчонку располосовать!
- Эта сумка, - молвила Варвара, -
Локтем крепко стиснута была,
Несмотря на два таких удара,
Женщина все сумку берегла.
- Сумка? - Доктор сумочку взяла,
Быстро наклонилась, открывая,
И сейчас же посреди стола
Лента развернулась голубая.
Вслед за нею, как птенцы из клетки,
Выпорхнули дружно распашонки,
Чепчик, две батистовых пелёнки
И смешные детские баретки…
И глаза у докторши суровой
Как-то вдруг заметно потеплели:
- Целый гардеробчик малышовый!
Только как же быть нам, в самом деле?
Вы помочь нам, кажется, готовы?
Хорошо вы знаете Москву?
- Тёплый переулок? Доктор, что вы,
Я же в переулке том живу!
Только что нам делать с малышом? -
Доктор улыбнулась: - Погодите,
Все сперва узнайте, а потом
Нам сюда немедля позвоните,
Едет беспокойная душа.
Мчит, считает каждый поворот!
Только пусть уж едет не спеша,
Ибо никакого малыша
В той квартире Варя не найдёт.
Над Москвою полог черно-синий,
В нем мигают звезды иногда.
Нынче плохо Громовой Галине,
У Галины Громовой беда.
А пришла беда совсем нежданно,
Наглою ухмылкой скаля рот,
В образе тупого хулигана
В переулке, около ворот.
Друг читатель! О судьбе Галины
Мы на миг прервём с тобою речь.
Нет беды на свете без причины.
Так неужто зла нельзя пресечь?
Может статься, где-то рядом с нами,
Может быть, у чьих-нибудь дверей
Бродят люди с чёрными сердцами,
Водкой накачавшись «до бровей».
Да, сегодня горе у Галины.
И, читатель, ты хотел бы знать:
Правда ли, что не нашлось мужчины
Руку хулигана удержать?
Многие кивнули б головою
И сказали: «Мы не знали, нет».
Многие б сказали так… Но трое
Лишь глаза бы спрятали в ответ.
Взгляд отвёл бы инженер, тот самый,
Что домой в тот вечер шёл с работы.
Да, он видел, как у поворота
К женщине пристали хулиганы.
Увидав, он очень возмутился
(Про себя, конечно, а не вслух)
И, проворством посрамляя мух,
В дверь подъезда, будто в щель, забился…
А бухгалтер Николай Иваныч,
Что живёт на первом этаже,
Он любил, окно раскрывши на ночь,
Покурить, листая Беранже.
Как же он? Забил ли он тревогу,
Видя, как два хмурых хулигана,
Сквернословя громко, беспрестранно,
Преградили женщине дорогу?
Николай Иваныч, что ж вы, милый!
Вы ли в этот вечер испугались?
Вы ж частенько похвалялись силой,
Вы ведь даже боксом занимались!
Если ж страх шептал нам, что без толку
Рисковать вот этак головой,
Ну сорвали б со стены двустволку!
Ну пальнули б в небо раз-другой!
Ну хоть закричали б, в самом деле,
Прямо из окна: «Не троньте! Прочь!» -
Только вы и крикнуть не посмели,
Видно, страх непросто превозмочь…
Вы спустили штору не спеша
И тихонько в щёлку наблюдали…
Славная, геройская душа,
Доблестней отыщется едва ли!
Впрочем, был и третий ротозей -
Ротозей с душонкою улитки:
Рыжий дворник - дядя Елисей.
Он взглянул и затворил калитку.
- Ну их всех в болото! - он сказал. -
Свяжешься, потом не расквитаться. -
Постоял, затылок почесал
И пошёл с женой посовещаться…
Вот, к примеру, ловкою рукою
Жулик тянет чей-то кошелёк.
Разве мы вмешаемся с тобою?
Чаще нет. Мы смотрим - и молчок…
Разве так порою не бывает,
Что какой-то полупьяный скот
К незнакомой девушке в трамвае,
Ухмыляясь, грубо пристаёт?
Он шумит, грозится, сквернословит,
Сотрясает хохотом вагон.
И никто его не остановит,
И никто не скажет: «Выйди вон!»
Не встречая никогда отпора
Самой гнусной выходке своей,
Смотришь - этот парень у забора
Уж ночных дежурит «голубей».
«Голубями» он зовёт прохожих.
В самом деле, «голуби», не люди.
Если постовой не потревожит,
Грабь спокойно, ничего не будет.
Наши люди не цветы с окошка.
Воздвигали города в лесах,
Знали голод, видели бомбёжку,
Рвали скалы, бились на фронтах.
Почему ж порой у перекрёстка
Эти люди пятятся, дрожа
Перед слабым лезвием ножа
В пятерне безусого подростка?!
Мы тут часто оправданье ищем:
Всякое, мол, в лоб ему взбредёт,
Вот возьмёт и двинет кулачищем
Или даже бритвой полоснёт…
Только нe затем ли он грозится,
Не затем ли храбро бритвой машет,
Что отлично видит робость нашу?
Ну а робких, кто же их боится?
Нынче плохо Громовой Галине.
У Галины Громовой беда.
Мой товарищ! Не пора ли ныне
С той бедой покончить навсегда?!
Громов ходит быстро вдоль вагона,
Нервно щиплет жёсткие усы
И все чаще смотрит на часы,
Что сияют в глубине перрона.
Как нескладно все выходит, право,
Стрелки так стремительно бегут!..
Вот до отправления состава
Остаётся только семь минут.
Он понять не может: в чем причина?
Что случилось? Ведь не может быть,
Чтоб Галина, верная Галина,
Не примчалась мужа проводить!
До сих пор все складывалось славно,
Он, Андрей, окончил институт:
- Ну, жена, Галина Николавна,
Вот диплом, а вот уж и маршрут.
Я геолог. Неплохое званье!
Ну не хмурься… Я ж приеду скоро.
Значит, Лешка, я и Бойко Таня
Едем под командой Христофора.
Есть речушка со смешным названьем…
Вспомнил: «Каква»… Знаешь, лес… Урал…
Наших трое: Лешка, я и Таня…
Впрочем, это я уже сказал…
Нам на все три месяца даны.
- Эх, Андрюшка, мне ли привыкать!
Тот, кто ждал любимого с войны,
Уж, поверь мне, научился ждать.
У Галины крыльями ресницы,
А глаза - два тёмных василька.
Улыбнётся Галя - и река,
Улицы, деревья, облака -
Все в глазах смеётся и дробится.
Вышло так: вдруг кем-то почему-то
Был маршрут «проверен», «уточнён»,
И отъезд в последнюю минуту
На день раньше был перенесён.
Как тут быть? Галинки нету дома,
А сегодня ехать… Вот задача!
Он поспешно позвонил знакомым,
На работу - всюду неудача!
Вещи все уложены давно
Нежными стараниями Гали.
Он письмо оставит. Решено.
И жену дождётся на вокзале.
И сейчас вот быстро вдоль вагона
Он шагает, теребя усы,
То и дело глядя на часы,
Что сияют в глубине перрона.
Пять минут… Ведь это очень мало…
А Галины до сих пор все нет.
Может быть, письма не прочитала?
Где-то задержалась? В чем секрет?!
Эй, Андрюша, погоди немножко! -
И с площадки, прожевав галету,
Быстро спрыгнул веснушчатый Лешка. -
Знаешь, есть счастливая примета:
Эта вот платформа - номер три.
И вагон наш третий… Нет, серьёзно…
Место третье у тебя, смотри!
Поезд тоже третий… Грандиозно!
Стой! И три минуты до отхода!
Ты счастливец! Вот взгляни, сейчас
Из гудящей сутолки народа
Вспыхнет пара темно-синих глаз…
Я ведь знаю, будет все в порядке.
Галя - это ж золотник урана! -
В это время вышла на площадку
Статная, высокая Татьяна.
На друзей спокойно поглядела
И сказала: - Граждане, в вагон!
Христофор Иваныч возмущён.
Был свисток, и тут стоять не дело.
Танин взгляд был чем-то вроде лорда:
Не смеялся он и не страдал,
А при встрече холодно и гордо
Словно б вам два пальца подавал.
Мчит состав, по стёклам бьют дождинки,
Канул в ночь вокзала яркий свет…
Эх, Галинка, милая Галинка!
Прибежит, а поезда уж нет…
Впрочем, ладно. И не так случалось…
Был состав, и с Галей был Андрей.
Но хотя прощанье состоялось,
А на сердце было тяжелей.
Сорок первый. Грохот эшелонов,
В новенькой пилотке, в сапогах,
В толкотне стоял Андрюша Громов,
Ветку липы теребя в руках.
Видел он, как старшина кого-то
Распекал за смятый котелок,
Как супруга командира роты
Все совала мужу узелок.
Тот не брал: - Оставь, снеси ребятам…
Ну не плачь, Маруся… ничего… -
И смущался, видя, что солдаты
Из вагонов смотрят на него.
Десять лет Андрей учился с Галей.
Галя - друг. Да мало ли друзей?
Почему же нынче на вокзале
Он с тоскою думает о ней?
Как вчера он с Галей попрощался?
«Не забудь, пиши мне…» Эх, дубина!..
Лжёшь, что дружба, лжёшь, а не признался,
Испугался синих глаз Галины.
«Нe забудь, пиши мне…» Ну и пусть!
Так тебе и надо, жалкий трус!
Забирай теперь в дорогу грусть,
Увози неразделённый груз!
Но когда Андрей шагнул к вагону,
Каблуком притопнув по окурку,
То увидел вдруг в конце перрона
Лёгкую знакомую фигурку.
Галя шла, бежала все быстрее,
Словно что-то потерять боясь,
И, когда увидела Андрея,
Вдруг густым румянцем залилась.
Грудь её порывисто вздымалась,
Руки были холодны как лёд.
- Знаешь, я как раз не собиралась…
Впрочем, нет… Совсем наоборот…
Был таким рубиновым закат,
Что хоть кисть макни в него - и вот
На стене появится плакат:
«Комсомольцы, дружно все на фронт!»
Лязгал штык, команды раздавались,
Где-то под гармошку напевали…
Возле эшелона на вокзале
В первый раз они поцеловались.
И увёз он марш военных труб,
Полный горя синий взгляд Галинки,
Вкус её сухих горячих губ
И солоноватый вкус слезинки…
Про любовь Галина не сказала.
Взгляд на все ответил откровенно.
Ну а писем разве было мало?
Два письма в неделю непременно.
Что письмо?! Но если приглядеться,
Это ж ведь и есть любовь сама.
Ровно триста сорок два письма.
Триста сорок две частицы сердца!..
Что могло с тобою приключиться?
За окошком полночь. Холодок…
Сел Андрей. Не хочется, не спится!
- Лешка, брось мне спичек коробок.
Таня спички со стола взяла,
Кинула Андрею, усмехнулась:
- Что, геолог, нелегки дела? -
И, локтями хрустнув, потянулась.
Хороша Татьяна, что скрывать:
Строгий профиль, как из-под резца,
Мягкая каштановая прядь,
Блеск зубов и матовость лица.
Только это ни к чему Андрею,
Он спокойно на неё глядит.
Таня - это статуя в музее,
Хороша, а сердце не болит…
За окошком чёрною лисицей
Ночь несётся, к травам припадая.
Эх, Андрей, чего грустить, вздыхая?!
Надо спать. Да вот никак не спится.
Это скверно: ждать и не дождаться, -
Таня вдруг сурово изрекла. -
Я вот тоже как-то раз, признаться,
Милого напрасно прождала.
Он был славный, добрый, беззаботный,
С полуслова друга понимал.
А со мной хоть и шутил охотно,
Но любви моей не замечал.
Да, любви. Но мне открылось это
Слишком поздно. Так-то, побратимы.
В этом нет уже теперь секрета,
Все ушло и пролетело мимо…
Но тогда мне, помню, показалось,
Что вздыхать, робея, ни к чему
И что, коль со счастьем повстречалась,
Взять его должна я и возьму.
По каким неписаным законам
С давних пор уж так заведено,
Что о чувствах девушкам влюблённым
Первым говорить запрещено?!
Любит парень - парню все возможно:
Признавайся, смотришь - и поймут…
А девчонка - лютик придорожный:
Жди, когда отыщут и сорвут.
Только я не робкого десятка.
Что мне было понапрасну ждать?!
Для чего играть со счастьем в прятки?
Он молчит, так я должна сказать!
Помню шумный институтский вечер.
Хриплые раскаты радиолы.
Я решила: нынче эта встреча
Будет не бездумной и весёлой.
Тот пришёл с подружкой, тот - с женою.
Танцы, смех, весёлый тарарам…
Я ж застыла, будто перед боем,
Взгляд и душу устремив к дверям.
Лешка приподнялся моментально
И спросил нетерпеливо: - Ну?
Что же дальше? - Дальше все печально,
Дальше мой фрегат пошёл ко дну.
Мой герой явился. Только рядом,
Рядом с ним, сияя, шла другая.
Щурилась подслеповатым взглядом…
Рыжая, толстенная, косая…
Ну а как же он? - воскликнул Лешка.
- Он? - Татьяна зло скривила губы: -
Он блестел, как новая гармошка,
А в душе небось гремели трубы!
Он смотрел ей в очи, ей-же-богу,
Как дворняга, преданно и верно.
Ну, а я, я двинулась к порогу.
Что скрывать, мне очень было скверно…
Сразу стал ничтожным, как букашка,
Разговор наш. Он влюблён. Он с нею!
Да, Андрюша, не дождаться - тяжко,
Потерять же - вдвое тяжелее…
Таня, брось! - вздохнув, промолвил Лешка. -
Что прошло, того уж не вернёшь.
Грусть ли, снег - все тает понемножку,
А виски вот ты напрасно трёшь.
Есть примета - постареешь рано.
А для женщин - это ж сущий ад! -
И, поймав его беспечный взгляд,
Улыбнулась строгая Татьяна.
Слушай, Лешка, - вдруг сказал Андрей. -
Ты приметы сыплешь, будто дождик.
Впрямь ты, что ли, веруешь в чертей?
Ты же комсомолец и безбожник.
Лешка прыснул: - Вот ведь чудачина!
Не во мне таится корень зла.
Просто моя бабка Акулина
Без примет минуты не жила.
И, от бед оберегая внука,
Без сомнений и без долгих дум
Бабка той мудрёною наукой
Набивала мой зелёный ум.
Мне плевать на бога и чертей!
Стану ли я глупости страшиться!
Только надо ж как-то разгрузиться
Мне от ноши бабушки моей!
Вдруг профессор приоткрыл ресницы
И сквозь сон сердито пробурчал:
- Что вам, полуночники, не спится?
Ночь давно. Кончайте свой кагал!
Он ещё побормотал немножко,
Сонно потянулся и зевнул.
Щёлкнул выключатель у окошка,
И вагон во мраке потонул.
Есть примета, Христофор Иваныч, -
Улыбнулся Лешка. - Верьте мне:
Никогда нельзя сердиться на ночь -
Домовой пригрезится во сне…
НОВЫЙ ДРУГ
- А всё же это хорошо, Варвара,
Что мы с тобой так славно подружились!
Опять бренчит соседская гитара.
Смотри, смотри-ка, флоксы распустились!
Все эти дни возбуждена Галина.
Едва домой вернувшись из больницы,
Она то вдруг заплачет без причины,
А то, вскочив, со смехом закружится…
Трюмо теперь ей враг: неся печали,
Оно напоминает без конца
Про голову остриженную Гали
И шрам пунцовый поперёк лица.
Зло - это зло. А все ж, коли угодно,
Теперь ей души новые открылись.
- Да, да, Варюша, это превосходно,
Что мы с тобой так славно подружились!
Ты знаешь, там, в больнице, мне казалось,
Что все твои визиты лишь рисовка.
Увидела - почувствовала жалость,
Ну и приходишь гладить по головке.
Сердечный взгляд. Букет на одеяло…
Приходишь каждый вечер, как на службу…
Прости, Варюша! Я тогда не знала,
Что доброта есть первый вестник дружбы.
Да, между прочим, в сумочке тогда
Наткнулись вы на детские вещицы.
Малыш! И ты приехала сюда
Помочь ему, да не нашла следа:
А он под сердцем у меня стучится.
Варвара улыбнулась: - А забавно
Меня в квартире встретили у вас.
Скажи, кто эта Эльза Вячеславна
В такой пижаме цвета «вырви глаз»?
- Как кто? Да просто мужняя жена.
Служила где-то в главке, у Арбата.
Но, выйдя замуж, обрела сполна
Все то, о чем мечталось ей когда-то.
Борис Ильич, супруг её, всецело
Научною работой поглощён.
Зато у Эльзы три любимых дела:
Кино, универмаг и стадион.
Притом добавлю, что соседку нашу
Не Эльзою, а Лизою зовут.
Но имя Эльза кажется ей краше,
А Лиза - это скучно, как хомут.
Варвара усмехнулась: - Понимаю,
Когда в тот вечер я сюда примчалась,
То эта Эльза, двери открывая,
Мне помнится, ужасно испугалась.
«Какой ребёнок?! - ахнула она.-
Что за кошмар? Тут кто-то нас дурачит.
Борис, ты где, я так поражена!
Больница… Галя… Что все это значит?»
Прохлада… Сумрак… За Москвой-рекой
Последние лучи уже потухли,
Лишь зябкий вечер ворошил клюкой
Заката дотлевающие угли…
- Не надо, Галя, света зажигать!
Так вроде бы уютней и теплее.
Да, кстати, ты хотела рассказать
Немного про себя и про Андрея.
Затем о чуде звонком, долгожданном…
Скажи: как назовёте вы его?
- Сейчас, Варюша. Но сперва о главном:
Андрей пока не знает ничего.
Но по порядку: в день, когда Андрюша
Вернулся с фронта, я его встречала
Не школьницей, как прежде провожала,
А педагогом. Веришь ли, Варюша,
Ходя четыре года в институт,
Я бредила во сне и наяву
Вот этим днём. Но, понимаешь, тут
Стою пред ним, как дура, и реву.
Но нет, постой, я вовсе не об этом.
Я о другом… Ведь, знаешь, в этот день
С земли ушла, исчезла злая тень.
Конец войне. Мир залит ярким светом!
Какая-то старушка вдруг спросила:
«Кого встречаешь, дочка?» А Андрей,
Обняв меня, вдруг гаркнул что есть силы:
«Супруга, бабка! Муж приехал к ней!»
И вдруг, смутясь, в глаза мне заглянул:
«Галинка, правда?» Я кивнула: «Да».
Вокзал в цветах и музыке тонул,
Шумел народ, свистели поезда…
С тех пор навеки в памяти моей
Остались этот солнечный перрон
И загорелый радостный Андрей
В пилотке и шинели без погон.
Андрей сказал, вернувшись: «Так-то, Галя,
Пока мы шли сквозь пламя в грозный час,
Вы все тут институты покончали
И вроде б даже обогнали нас.
Сидишь теперь, плечистый да усатый,
На лекциях с конспектом под рукой,
А рядом ясноглазые девчата
И пареньки без пуха над губой».
А я смеюсь: «Молчи, такой удел,
Смиренье ум и душу возвышает.
Христос, вон тётя Шура утверждает,
Похлестче унижения терпел!»
Я, Варя, нынче точно в лихорадке,
Все чепуху какую-то плету.
Да мне ль сейчас играть с тобою в прятки!
Я, знаешь, все жалею красоту.
Ну ладно, пусть не красоту, но всё же
Хоть что-нибудь да было же во мне!
А тут взгляни: гримаса, гадость, рожа,
Кошмар в каком-то непонятном сне!
Поникнув, плечи быстро задрожали,
В усталом взгляде - колкая зима.
- Не надо, слышишь? Ну не надо, Галя!
Не так все плохо, ну суди сама:
Теперь такие шрамы медицина,
Конечно же, умеет убирать.
Ну, будет, будет… Вспомни-ка про сына,
Тебе нельзя мальчишку волновать.
- Кого мы ждём? - Галина просветлела. -
Серёжку жду. Наверно, будет славный!
- Ну то-то же, вот так другое дело.
Нельзя хандрить, Галина Николавна.
- Да, да, нельзя. Но ты не думай только,
Что я с Андрюшей встретиться боюсь.
Андрей мой не пустышка и не трус,
И шрам его не оттолкнёт нисколько.
И хоть в нем много мягкого тепла,
Но он, как я, от горя не заплачет.
Любовь же наша сквозь войну прошла,
А это тоже что-нибудь да значит!
А главное, тут ждёт его сюрприз,
Который буйствует уже, стучится…
Вот дай-ка руку… Чувствуешь? Как птица
В тугом силке, он бьётся вверх и вниз.
Андрей однажды мне сказал: «Галина,
Что скромничать - мы хорошо живём,
Но если б нам с тобой ещё и сына…» -
И он, вздохнув, прищёлкнул языком.
В работе нашей, в радости, в борьбе
Бывают дни-враги и дни-друзья.
Но день, когда затеплилась в тебе
Иная жизнь, ни с чем сравнить нельзя!
Сначала я о радости такой
Хотела сразу рассказать Андрею.
Но тотчас же решила: «Нет, постой!
Сама-то я всегда сказать успею».
Так слишком просто: взять вот и сказать.
Но нет, пусть это глупость, пусть каприз,
Однако я решила наблюдать,
Когда он сам заметит мой «сюрприз».
Пробушевав, осыпалась весна,
И Громов мой окончил институт.
Пришёл и крикнул весело: «Жена!
Вот мой диплом, а вот уж и маршрут!»
И, собирая мужу чемодан,
Решила я: теперь скрывать не надо.
Три месяца не сделали мой стан
Покуда примечательным для взгляда.
Но о «сюрпризе» глупо говорить!
Вот, Варенька, забавная задача!
«Сюрпризы» полагается дарить,
К тому же и внезапно, не иначе.
Ну как тут быть? Смекалка, выручай!
Стоп! Я куплю для малыша приданое
И на вокзале в самый миг прощания
Открою сумку, будто невзначай.
Тогда исчезнет сразу грустный взгляд!
Глядишь, глаза Андрея потеплели…
«Галинка! - он воскликнет. - Неужели?
Теперь нас будет трое? Как я рад!»
Он бережно возьмёт меня за плечи
И, наклонившись, скажет мне, любя:
«Спасибо, моя славная! До встречи!
Теперь нас трое. Береги себя!»
Да, так вот я и думала, когда
В тот вечер торопилась на вокзал.
И тут, как гром, нежданная беда,
Глухая брань… Удар… Потом - провал…
Запомнились лишь две фигуры в кепках,
Две пары крепко сжатых кулаков,
Две пары глаз, холодных, наглых, цепких,
Из-под нависших низко козырьков.
«А ну, постой! - один промолвил хмуро. -
Какой такой под мышкой тащишь клад?»
«Замри, - вторая буркнула фигура. -
Гляди, не вздумай кинуться назад!»
Когда большая грубая рука
Схватила сумку, я вдруг моментально
Не столько с целью, сколько машинально
К себе рванула сумочку слегка.
Ударили меня сначала в спину.
Потом… А, право, хватит вспоминать!
Как холодно у нас, я просто стыну.
Давай чаи, Варюша, распивать.
А прежде не встречались никогда.
Хоть, может быть, и видели друг друга.
- Пусть так… Но там, где грянула беда,
Куда надёжней и верней подруга.
"Галина"
(Лирическая повесть в стихах)
В ТЁПЛОМ ПЕРЕУЛКЕ
Крик влетел пронзительный, звенящий
В каждый двор, окошко и чердак.
Он, как вспышка молнии слепящей,
Разорвал вечерний полумрак...
Крик влетел и лопнул, как струна.
Воздух стал вдруг непривычно гулок.
И в настороженный переулок
Вороном упала тишина...
Что случилось? Женщина кричала.
Надо встать и выйти. Робость прочь!
Может быть, в беду она попала,
Нужно выйти, выйти и помочь!
Мужество! Ну где ж ты затаилось?
В Теплом переулке тишина.
Ни одно окно не растворилось.
Дверь не распахнулась ни одна...
Трусость, что ли, в душах колобродит?
Равнодушье ли к чужой судьбе?
Что же: всякий для себя, выходит?
Каждый, значит, только о себе?
Нет, не так! От крепкого удара
Дверь подъезда настежь: - Кто там? Эй! -
Вот уже бегут вдоль тротуара,
Голоса все ближе, все слышней.
Пусть не видно милиционера.
Раз беда - они помочь готовы,
Нет, не все укрылись за портьеры,
Нет, не все задвинули засовы!
А случилось так: у Рыбаковых
Праздновался Варин день рожденья.
И хозяйка, рдея от смущенья,
В красном платье, в туфельках вишневых
В доме принимала поздравленья.
Тридцать семь - не так уж это мало.
Женщина тут вправе и слукавить,
Года три убавить для начала -
Пусть не три, пусть год, а все ж убавить...
Но какой ей год перечеркнуть?
Ведь не тот, что в руки дал букварь,
Год, когда дохнул морозом в грудь
Черно-белый памятный январь.
Скорбный зал... Крутой знакомый лоб...
Алые полотна кумача.
И плывущий над рядами гроб
Близкого ребятам Ильича...
Этот год не позабудешь, нет!
Горестный, торжественный и строгий.
Ну а тот, что вырос на пороге,
Когда было Варьке десять лет?
Может, этот год прошел как тень?
Взять - и зачеркнуть его, к примеру.
Только выйдет так, что в майский день
Варька не вступала в пионеры...
И какой бы счет годам ни шел,
Нет такого, чтобы крался тихо!
Этот год - вступленье в комсомол.
А другой - на фабрике ткачиха.
Это юность. Но ведь были годы,
О которых тяжко вспоминать?!
Вот война... дымы до небосвода,
У порога плачущая мать...
Тяжкий след оставила война.
Только как ей сбросить годы эти?,
Выйдет ведь тогда, что не она
В полковом служила лазарете,
Выйдет, не она под свист и гром,
Прикрывая раненых собою,
Бинтовала под любым огнем
И несла их, стонущих, из боя.
Кто ж, как не она, порой ночной
Через топь болота ледяного
Вынесла с раздробленной ногой
Старшину Максима Рыбакова.
Рыбаков в санбате стал грустить
И однажды молвил ей, вздыхая:
- Без ноги, как видишь, можно жить,
А вот без тебя как жить, не знаю...
И сейчас вот рядом за столом.
Он, прошедший вместе с ней войну,
Наполняет свой бокал вином
И глядит с улыбкой на жену.
Пусть не легкий за спиною путь
И у глаз прибавилось морщин,
Только разве можно зачеркнуть
Что там год-хотя бы день один!
Тридцать семь - не тридцать. Верно. Да.
Тридцать семь - не звонких двадцать пять.
Но, коль с толком прожиты года,
Право, их не стоит убавлять!
Веселились гости за столом,
Возглашали гости тосты разные.
И звенели рюмки хрусталем,
Вспыхивая искрами алмазными...
Крик влетел пронзительный, звенящий,
Заглушив застольный звон и гул,
Он как будто стужей леденящей
Прямо в душу каждому дохнул.
Сразу наступила тишина...
- Грабят, - кто-то произнес несмело, -
Только наше дело сторона.
Никому ведь жить не надоело...
Но хозяин, встав, ответил строго:
- Что мы, люди иль какие звери?
Лезь, мол, в норку, если где тревога... -
И пошел, скрипя протезом, к двери.
Но, уже его опередив,
Кинулась Варвара в коридор.
Вся - один стремительный порыв,
Вниз... скорей! По лестнице во двор...
В ночь метнулись две плечистых тени...
И Варвара тотчас увидала
Женщину, что, подогнув колени,
Как-то странно наземь оседала...
Сжав лицо обеими руками,
Женщина стонала глухо, редко,
А сквозь пальцы темными ручьями
Кровь лилась на белую жакетку.
И, когда сознание теряла,
Сотрясая Варю зябкой дрожью,
Все к груди зачем-то прижимала
Сумочку из светло-синей кожи.
Раны, кровь Варваре не в новинку.
Нет бинтов - и так бывало тоже.
С плеч долой пунцовую косынку!
- Милая... крепись... сейчас поможем...
Стали быстро собираться люди:
Слесарь, бабка, дворник, два солдата.
Рыбаков шагнул из автомата:
- Я звонил. Сейчас машина будет.
В это время появился тот,
Кто обязан первым появляться.
Строгий взгляд, фуражка, грудь вперед...
- Граждане, прошу не собираться!
Позабыв давно о платье новом,
Кровь на нем (да разве тут до бала!)
Варя, сев на камень перед домом,
Раненую за плечи держала.
Вот гудок, носилки, санитары...
- Где она? Прошу посторониться! -
Раненая вскинула ресницы
И на миг поймала взгляд Варвары.
Словно что-то вымолвить хотела,
Но опять поникла в забытьи.
Врач спросила Варю: - Вы свои?
Вы подруги? Как здесь было дело?
Впрочем, можно говорить в пути.
Вы могли бы ехать? Дайте свету!
Да, все ясно... тише... не трясти...
На носилки... так... теперь в карету!
Варя быстро обернулась к мужу:
- Знаешь, нужно что-то предпринять! -
Я поеду. Вдруг ей станет хуже,
Может, дома дети или мать...
Улыбнулась: - Не сердись, мужчина,
Ты ступай к гостям, а я потом, -
Резко просигналила машина
И, взревев, исчезла за углом.
Врач вошла с чеканностью бойца
И сказала, руки вытирая:
- Под лопаткой рана ножевая,
И вторая - поперек лица.
Но сейчас ей легче, и она
После операции уснула. -
Варю угнетала тишина,
Варя быстро поднялась со стула:
Надо как-то близких отыскать -
Брови, дрогнув, сдвинулись слегка. -
И какая поднялась рука
Так девчонку располосовать!
Доктор чуть качнула головой:
- Странно, вы чужая ей... а впрочем,
Вы правы, и скверно то, что прочим
Это странным кажется порой.
Эта сумка, - молвила Варвара, -
Локтем крепко стиснута была,
Несмотря на два таких удара,
Женщина все сумку берегла.
Видно, там не шпильки и не ленты.
Вот возьмите, надо бы прочесть.
Верно, здесь бумаги, документы,
Имя, адрес в них, наверно, есть.
Сумка? - Доктор сумочку взяла,
Быстро наклонилась, открывая,
И сейчас же посреди стола
Лента развернулась голубая...
Вслед за нею, как птенцы из клетки,
Выпорхнули дружно распашонки,
Чепчик, две батистовых пеленки
И смешные детские баретки...
И глаза у докторши суровой
Как-то вдруг заметно потеплели:
- Целый гардеробчик малышовый!
Только как же быть нам в самом деле?
Это мать. И молодая явно.
Подождите, вот и паспорт здесь:
Громова Галина Николавна...
Теплый переулок. Двадцать шесть.
Вы помочь нам, кажется, готовы?
Хорошо вы знаете Москву?
- Теплый переулок? Доктор, что вы,
Я же в переулке том живу!
Только что нам делать с малышом? -
Доктор улыбнулась: - Погодите,
Все сперва узнайте, а потом
Нам сюда немедля позвоните,
Едет беспокойная душа.
Мчит, считает каждый поворот!
Только пусть уж едет не спеша,
Ибо никакого малыша
В той квартире Варя не найдет...
Над Москвою полог черно-синий,
В нем мигают звезды иногда.
Нынче плохо Громовой Галине,
У Галины Громовой беда.
А пришла беда совсем нежданно,
Наглою ухмылкой скаля рот,
В образе тупого хулигана
В переулке, около ворот.
Друг читатель! О судьбе Галины
Мы на миг прервем с тобою речь.
Нет беды на свете без причины.
Так неужто зла нельзя пресечь?
Может статься, где-то рядом с нами,
Может быть, у чьих-нибудь дверей
Бродят люди с черными сердцами,
Водкой накачавшись "до бровей".
Да, сегодня горе у Галины.
И, читатель, ты хотел бы знать:
Правда ли, что не нашлось мужчины
Руку хулигана удержать?
Многие кивнули б головою
И сказали: мы не знали, нет.
Многие б сказали так... Но трое
Лишь глаза бы спрятали в ответ.
Взгляд отвел бы инженер, тот самый,
Что домой в тот вечер шел с работы.
Да, он видел, как у поворота
К женщине пристали хулиганы.
Увидав, он очень возмутился
(Про себя, конечно, а не вслух).
И, проворством посрамляя мух,
В дверь подъезда, будто в щель, забился.
А бухгалтер Николай Иваныч,
Что живет на первом этаже,
Он любил, окно раскрывши на ночь,
Покурить, листая Беранже.
Как же он? Забил ли он тревогу,
Видя, как два хмурых хулигана.
Сквернословя мерзостно и пьяно,
Преградили женщине дорогу?
Николай Иваныч, что ж вы, милый!
Вы ли в этот вечер испугались?
Вы ж частенько похвалялись силой,
Вы ведь даже боксом занимались!
Если ж страх шептал нам, что без толку
Рисковать вот этак головой,
Ну сорвали б со стены двустволку!
Ну пальнули б в небо раз-другой!
Ну хоть закричали б, в самом деле,
Прямо из окна! - Не троньте! Прочь! -
Только вы и крикнуть не посмели,
Видно, страх непросто превозмочь...
Вы спустили штору не спеша
И тихонько в щелку наблюдали...
Славная, геройская душа,
Доблестней отыщется едва ли!
Впрочем, был и третий ротозей -
Ротозей с душонкою улитки:
Рыжий дворник, дядя Елисей.
Он взглянул и затворил калитку.
Ну их всех в болото! - он сказал. -
Свяжешься, потом не расквитаться. -
Постоял, затылок почесал
И пошел с женой посовещаться...
Друг читатель! Что нам эти трое?!
Пусть они исчезнут без следа!
Это так... Да только мы с тобою
С ними чем-то схожи иногда...
Вот, к примеру, ловкою рукою
Жулик тянет чей-то кошелек.
Разве мы вмешаемся с тобою?
Чаще нет. Мы смотрим - и молчок...
Разве так порою не бывает,
Что какой-то полупьяный скот
К незнакомой девушке в трамвае,
Ухмыляясь, грубо пристает?
Он шумит, грозится, сквернословит,
Сотрясает хохотом вагон.
И никто его не остановит,
И никто не скажет: - Выйди вон!
Никому, как видно, дела нету.
Тот глядит на крыши из окна,
Этот быстро развернул газету:
Тут, мол, наше дело-сторона.
Не встречая никогда отпора
Самой гнусной выходке своей,
Смотришь - этот парень у забора
Уж ночных дежурит "голубей".
"Голубями" он зовет прохожих.
В самом деле, "голуби", не люди!
Если постовой не потревожит.
Грабь спокойно, ничего не будет!
Наши люди не цветы с окошка.
Воздвигали города в лесах,
Знали голод, видели бомбежку,
Рвали скалы, бились на фронтах.
Почему ж порой у перекрестка
Эти люди пятятся, дрожа
Перед слабым лезвием ножа
В пятерне безусого подростка?!
Мы тут часто оправданье ищем:
Всякое, мол, в лоб ему взбредет,
Вот возьмет и двинет кулачищем:
Или даже бритвой полоснет...
Только нe затем ли он грозится,
Не затем ли храбро бритвой машет,
Что отлично видит робость нашу.
Ну а робких, кто же их боится?
Вот и лезет хулиган из кожи,
Вот и бьет кого-то, обнаглев...
И когда молчим мы, присмирев,
Это ж на предательство похоже!
Нынче плохо Громовой Галине.
У Галины Громовой беда.
Мой товарищ! Не пора ли ныне
С той бедой покончить навсегда?!
