Вайль и генис история сотрудничества. «Родная речь

«ОТЦЫ И ДЕТИ» (Г. М. Фридленер - § 1; А. И Батюто - §§ 2-5) 1Роман «Отцы и дети» был задуман Тургеневым в августе 1860 года я закончен через год - 30 июля 1861 года. Ромап был опубликован в февральской книжке журнала «Русский вестник» за 1862 год. В том же году вышло отдельное издание

Быкова Н. Г «Отцы и дети» В феврале 1862 года И. С. Тургенев публикует роман «Отцы и дети». Автор попытался показать русскому обществу трагический характер нараставших конфликтов. Читателю открываются хозяйственные неурядицы, обнищание народа, разложение традиционного

Родная речь. Уроки изящной словесности Александр Генис, Петр Вайль

(Пока оценок нет)

Название: Родная речь. Уроки изящной словесности

О книге «Родная речь. Уроки изящной словесности» Александр Генис, Петр Вайль

“Читать главные книги русской литературы – как пересматривать заново свою биографию. Жизненный опыт накапливался попутно с чтением и благодаря ему… Мы растем вместе с книгами – они растут в нас. И когда-то настает пора бунта против вложенного еще в детстве отношения к классике”, – написали Петр Вайль и Александр Генис в предисловии к самому первому изданию своей “Родной речи”.

Авторы, эмигрировавшие из СССР, создали на чужбине книгу, которая вскоре стала настоящим, пусть и немного шутливым, памятником советскому школьному учебнику литературы. Мы еще не забыли, как успешно эти учебники навеки отбивали у школьников всякий вкус к чтению, прививая им стойкое отвращение к русской классике. Авторы “Родной речи” и попытались снова пробудить у несчастных чад (и их родителей) интерес к отечественной изящной словесности. Похоже, попытка увенчалась полным успехом. Остроумный и увлекательный “антиучебник” Вайля и Гениса уже много лет помогает выпускникам и абитуриентам сдавать экзамены по русской литературе.

На нашем сайте о книгах сайт вы можете скачать бесплатно без регистрации или читать онлайн книгу «Родная речь. Уроки изящной словесности» Александр Генис, Петр Вайль в форматах epub, fb2, txt, rtf, pdf для iPad, iPhone, Android и Kindle. Книга подарит вам массу приятных моментов и истинное удовольствие от чтения. Купить полную версию вы можете у нашего партнера. Также, у нас вы найдете последние новости из литературного мира, узнаете биографию любимых авторов. Для начинающих писателей имеется отдельный раздел с полезными советами и рекомендациями, интересными статьями, благодаря которым вы сами сможете попробовать свои силы в литературном мастерстве.

Цитаты из книги «Родная речь. Уроки изящной словесности» Александр Генис, Петр Вайль

“Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленях не могли”.

П.Вайль и А.Генис, Вайль-и-Генис оказались едва ли не самыми заметными фигурами в новой журналистике, выработавшейся здесь, у нас, в конце 80-х - начале 90-х. Внутренняя свобода воспитывалась тогда через свободу внешнюю: через обширные (доселе невиданные) информационные потоки, путешествия, иронические интонации. Через необязательность.
На ту ситуацию Вайль-и-Генис легли идеально: стилистически и бытийственно обгоняя сложившиеся в метрополии обычаи и нравы, они легко стали выразителями нового сладостного стиля. Тем более что, в отличие от других писателей-эмигрантов (Довлатова, Бродского, Соколова, кого угодно), до этого момента их не знали. Может быть, слышали - по «Радио Свобода», но не читали.
Таким образом, выходит, что отношение к творчеству А.Гениса и П.Вайля, помимо прочего, оказывается еще и отношением к эмигрантскому дискурсу вообще. Конечно, все помнят, что Максимов рубится с Синявским, а Бродский с Солженицыным, но то - крайности и титаны. А есть ведь еще, помимо полюсов, достаточно большой слой обычных (нормальных), творчески активных людей. Которые, да-да, на некоторое время пропали, скрылись из виду по независящим от редакции причинам, а потом вновь возникли в одночасье со своими странностями и незаемным опытом.
В том числе, и эстетическим.
Отношение к эмигрантам менялось от самого восторженного до прохладного, пока не вошло в норму: какая, собственно говоря, нам разница, где автор живет? Лишь бы писал хорошо. Самое интересное, что и Вайль-с-Генисом неосознанно подчиняются этой самой синусоиде отношения, выстраивая творческие стратегии в соответствии с переменой отношения родины к их эмигрантской участи.
Это, видимо, судьба у них такая - быть выразителями вообще. Эмиграции, нового журнализма, эссеистики... Легко становиться в центр явления, символизировать его, а потом быть этим самым явлением пожранными. Оставляя после себя ощущение гулкой пустоты...
Странное дело: блестящие и изысканные, точные, бесконечно остроумные опусы Вайля и Гениса, Гениса и Вайля, идеально смотрятся только в газетах или журналах. Именно они (в том числе - и они), как оказывается, задают вектор контекста; это именно с их помощью возникает, завязывается в изданиях неуловимое и трудно описуемое, но столь необходимое для нормального функционирования периодического издания жизни вещество.
И совершенно иной коленкор возникает, когда те же самые тексты (лучшие из них) собираются в авторские сборники. Все те же черты стиля, что выгодно высвечиваются в контексте того или иного СМИ, в сольной солянке оборачиваются монотонными минусами.
Возможно, срабатывают особенности методы, разработанной, разыгранной Вайлем и Генисом: когда собственное, оригинальное высказывание строится на фундаменте готовых информационных блоков. Know-how их в том, как раз, и заключается, что широкий культурный кругозор позволяет сопоставлять совершенно несопоставимые, казалось бы, вещи.
Как в загадке из Кэролловской «Алисы».

Это раньше про кино писали только как про кино, а про театр - только как про театр, исходя из внутрицеховых оценок и критериев. Что способствовало созданию птичьего языка у глубоких знатоков своего дела, узкой касты «знаточеской среды», имеющей, при этом, весьма небольшой угол обзора. Вспомним сравнение специалиста с болеющим флюсом, придуманное еще Козьмой Прутковым. «Широкий читатель» в такой ситуации оказывается в стороне от этого самого «флюса». Он просто не учитывается, ибо куда важнее оказывается возможность производства гамбургского счета.
Никакой демократии!
Но пришли иные времена...
Тут все совпало: и кризис традиционных культурных дискурсов, и изменение социально-психологического климата. И переезд высоколобой критики в ежедневные газеты. Заслуга новой журналистики, помимо прочего, заключается еще и в широте охвата. Оказалось и возможным, и стильным, сопряжение несоединимого. Когда литературный, казалось бы, критик Вячеслав Курицын пишет о Венецианской Бьеннале, поэт Глеб Шульпяков - об архитектурном решении Британского музея, а покойный Михаил Новиков - не только о книжках недели, но еще и об автогонках, возникает новое, качественно иное состояние информационного поля.
Оно теперь, точно борхесовский алеф, дает возможность увидеть одновременно «во все стороны мира», любую точку культурного пространства. Автор сам назначает себе свое собственное понимание культуры; того, что может называться искусством. Именно так культурная журналистика, с постоянными отсылками, линками и сносками, уподобляется интернету, становится его прообразом и подобием.
Безграничные информационные потоки порождают безграничные возможности для комбинаторики. Отчего-то (ошибочно, разумеется) все это богатство начинает называться постмодернизмом.
Автор оказывается медиатором, проводником, в буквальном смысле, связистом. Скажем, есть разработанная теория масс-медиа и бесчисленное количество работ по дзен-буддизму. Находится человек, который соединяет два этих, совершенно разнонаправленных информационных потока - сначала внутри собственного сознания, затем - и в своих текстах...
Остается лишь придумать связки и переходы, архитектуру коммуникации, вот текст и готов. Нормальная современная, безотходная, экологически чистая технология, в которой, между прочим, нет ничего несамостоятельного или нетворческого, постыдного или плохого.
Ведь для сопряжения всего со всем, необходимы опыт и глубина, широта кругозора, гибкость мысли и постоянное самообразование. ИХМО, Вайль-и-Генис если не придумали эту самую методу, то, в современном контексте, оказались едва ли не наиболее яркими и интересными ее выразителями.

Теперь, понятно, как она, технология эта, появилась у них на свет. Как возникла. Просто встретились два одиночества, завели разговор. Петр обладал своим жизненным опытом, Александр - своим. Начали писать, притирать, перетирать разное - в одно, в одном; вот и получилось то, что получилось: что-то от Вайля, что-то от Гениса, и нечто общее - клейкая прокладка соединения; то, что между.
Как слеза в сыре.
Нормальный такой механизм культурного обмена.

Это же большая загадка, что же, собственно говоря, возникает между людьми, которые собираются и работают вместе. Эффективность мозговых штурмов, этика взаимоуважения, параллельность мозговых извилин...
Очень даже интересно понять, проследить, что привносит один и что отдает, в общий котел, другой. Необходимы же и смирение интеллектуальной гордыни, и аккуратность (корректность) в соблюдении авторских прав. Текст, как ребенок (трудно удержаться от такого сравнения), возникает один на двоих, необходимость делиться - вот что воспитывает и делает нас по-настоящему сильными. Щедрыми.
Думаю, они еще расскажут об этом уникальном способе со-творчества, потому что мимо этого просто невозможно пройти, очень уж сладкая, манкая тема. Однако уже сейчас, рассматривая тексты, написанные врозь, можно понять, кто из них, в распавшемся ныне тандеме (а человеческие отношения у них, интересно, сохранились?) за что отвечал. Стала очевидной разница. Ибо параллельность извилин не отменяет особости творческой физиологии.
Кстати, симптоматично, что обе новые публикации П.Вайля в «Знамени» и А.Гениса в «Новом мире» сдвигаются по направлению к началу журнальной книжки, перемещаются из заключительной, критической части в сторону поэзии-и-прозы, типа самодостаточных художественных жанров.
Таковыми, тем не менее, как бы и не являясь.
Это по прежнему фирменные Вайль-и-Генисовские эссе, все то же пресловутое взгляд и нечто, за которое их любят или, так же стойко, не любят. Обратим внимание: несмотря на нынешнюю самостийность, Александр Генис и Петр Вайль продолжают развиваться симметрично; что тот, понимаешь, что этот.
В «Трикотаже» Александр Генис делает попытку самоописания (авторское обозначение жанра). Метода, фирменное know-how остается прежним, меняется лишь объект, отныне замененный субъектом. Детство, бабушка, знакомые. Густая, литая проза, точные метафоры, как бы исподволь срывающиеся с кончика клавиатуры формулировки.
Но Генис, по-прежнему, не хочет работать в одиночестве. В помощники он призывает то Сергея Довлатова, чьи интонации легко узнаваемы и с которыми Генис сжился во время написания своего «Филологического романа»; то Бориса Парамонова, под легко раскрываемым псевдонимом возникающим в «Трикотаже»; то кого-то еще (Юрий Олеша со своим принципом работы с метафорами, например).
Генис создает плотное, не продохнуть, текстуальное вещество, сюжет заменяется нагнетанием честной интеллектуальной работы, текст думает, а не дышит. Повышенная концентрированность - вот что не дает «Трикотажу» стать, собственно, прозой (другое дело, а нужно ли ему это?), с ее чередованием сильных и слабых периодов, спадов и подъемов, внутренней растительной жизни. Генис свой текст не выращивает, но строит, жестко, расчетливо.
Как Петр Первый какой-нибудь.
Комплекс отличника, играющего мускулами на уроке физкультуры. Он точно и лучше всех знает - как да что. Он всем им покажет... И ведь действительно - знает. И, как оказывается (никто и не сомневался), может. Когда долго и подробно изучаешь и описываешь творчество других творцов, однажды вдруг понимаешь: и ты бы мог, как шут.
И начинаешь писать сам. В этом смысле, подзаголовок публикации «автоверсия» выглядит весьма символично: на всех парусах А.Генис идет к прозе, к более-менее традиционной беллетристике. Когда-нибудь, возможно, из середины журнальной книжки он переместится к самому ее началу.
«Европейская часть» Петра Вайля, опубликованная в рубрике «non-fiction» выглядит более традиционно, по-вайль-и-геневски. С продолжением тем, начатых в книжках про родную речь и кухню в изгнании. В ней описаны путешествия по России. Пермь, Ярославль, Калининград, Калуга. Нечто похожее Вайль делал в книге «Гений места», сопрягая харизматические, значимые для мировой культуры, фигуры и насыщенные смыслом ландшафты.
Однако в случае с российскими реалиями вариант «Гения места» не проходит. Во-первых, потому что, на этот раз, автор оказывается отнюдь не сторонним наблюдателем. Он не турист, но блудный сын, возвращающийся на родину. Он не узнает новое, но вспоминает о знакомых пространствах то, чего не знал раньше.
Именно поэтому, во-вторых, отталкиваясь от привычных для своей методы правил (фигура - пейзаж - достопримечательности), Вайль застревает на всяких жизненных случаях, на обычных (рядовых) людях, смешных черточках провинциального быта. Россия не структурирована, и это - в-третьих. Вот в «Европейской части» все и расползается в разные стороны, никакой тебе морали. Никакого сухого остатка.
Даже выкликание фигур, необходимых для понимания того или иного места (Кант или Леонтьев) ничего не объясняет. Чужие тексты, привлеченные в качестве костылей (записи в гостевой книге калининградского музея или высказывания великих, наклеенные в общественном транспорте Перми), общий контекст не стягивают, но лишь подчеркивают зияние отсутствующей цельности.
Слишком разрежен здесь воздух, слишком жидок бульон. Культурный слой, что английский газон, нуждается в многолетнем и тупом возделывании, тогда как нам же - ну всегда не до жиру: только бы день простоять да ночь продержаться.
Поэтому каждый очерк приходится начинать заново, напряжения не возникает, не нагнетается. России, которую мы потеряли, быть не могло, так как мы ее еще и не находили: пример Вайля тому порукой. По привычке, он пытается сопрягать исторические реалии с современными, а ничего не происходит: ни искры, ни пламени, голое автоописание попытки вернуться.
Прошлое страны странным образом совпадает с прошлым самого Петра Вайля, который, вечность спустя, возвращается at home. Субъективный эпос (заметим, противоположный по направлению солженицынскому) возвращенца накладывается на попытки России обрести собственную идентичность. Так, главным героем заметок становится не конкретный топос, но весьма конкретный наблюдатель.
Что, по сути, тоже ведь - еще один вариант приближения к прозе.
Правда, в отличие от А.Гениса, этот заход П.Вайль делает с другого конца: и если первый - разглаживает складки памяти, то второй - изучает необозримые территории. Но интенции снова рифмуются одной на двоих логикой эволюции.
Вот и сейчас - они публикуют свои очерки едва ли не одновременно, очередные попытки доказать себе, нам, но главное - друг другу - что они есть, состоялись и вне уже известного публике дуэта.
Кажется, и дальше они обречены двигаться если не параллельно, то навстречу друг другу, изобретая, осуществляя одну на двоих судьбу, заложниками которой стали, так странно встретившись.

То, что они разошлись в разные стороны, закономерно. Но так странно, что они вообще когда-то были, творили вместе...
Закономерно, потому что повзрослели. Если придумать, что Россия, с ее вечным социальным инфантилизмом, - детский сад, то эмиграция на Запад, первые годы там - школьные годы, чудесные. С книжкою, с чем-то там еще и с песнею... Время интеллектуального и физического мужания, диалога с миром, настоящей и мужской дружбы. Первая любовь и половая (она же социальная) зрелость приходят, как правило, позже.
Это только личная жизнь обрекает человека на одиночество. Ребенок же никогда не бывает один. Содружество П.Вайля и А.Гениса есть пример юношеской, пылкой дружбы. Потом все вырастают, наступает скучная и взрослая капиталистическая жизнь. И каждый, отныне, начинает работать только на себя.
Обратите внимание: капитализм во внутренней жизни Александра Гениса и Петра Вайля наступает параллельно становлению рыночной экономики в России. То есть, оказавшись на Западе, наш человек так и остается нашим человеком, завязанным на то, что происходит тут, здесь и сейчас.
Особенно актуально это оказывается для того, кто привык идти по жизни под руку с кем-то еще. Для апостолов от письма, для Петра и Александра.
Вот и нынешняя их попытка прозы возникает под влиянием перемен в литературном климате России, где возникает рынок романов, а отдельные издания начинают цениться больше, чем журнальные публикации.
Нынешнее их отставание (все еще эссе, а не уже беллетристика) точно так же символично, как и прежнее, перестроечное опережение, являют миру два стороны одной и той же медали.
Диалектика души, как обозначали главную тему Льва Толстого в школьном учебнике литературы.
Диалектика живых душ, всегда оказывающаяся интереснее мертвой реальности текста.
О том и сказ.

Александр Генис

РОДНАЯ РЕЧЬ. УРОКИ ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ.

ТОРЖЕСТВО НЕДОРОСЛЯ.

Фонвизин

Случай "Недоросля" - особый. Комедию изучают в школе так рано, что уже к выпускным экзаменам в голове не остается ничего, кроме знаменитой фразы: "Не хочу учиться, хочу жениться". Эта сентенция вряд ли может быть прочувствована не достигшими половой зрелости шестиклассниками: важна способность оценить глубинную связь эмоций духовных ("учиться") и физиологических ("жениться").

Даже само слово "недоросль" воспринимается не так, как задумано автором комедии. Во времена Фонвизина это было совершенно определенное понятие: так назывались дворяне, не получившие должного образования, которым поэтому запрещено было вступать в службу и жениться. Так что недорослю могло быть и двадцать с лишним лет. Правда, в фонвизинском случае Митрофану Простакову шестнадцать.

При всем этом вполне справедливо, что с появлением фонвизинского Митрофанушки термин "недоросль" приобрел новое значение - балбес, тупица, подросток с ограниченно-порочными наклонностями.

Миф образа важнее жизненной правды. Тонкий одухотворенный лирик Фет был дельным хозяином и за помещичьи 17 лет не написал и полудюжины стихотворений. Но у нас, слава Богу, есть "Шепот, робкое дыханье, трели соловья..." - и этим образ поэта исчерпывается, что только справедливо, хоть и неверно.

Терминологический "недоросль" навеки, благодаря Митрофанушке и его творцу, превратился в расхожее осудительное словечко школьных учителей, стон родителей, ругательство.

Сделать с этим ничего нельзя. Хотя и существует простой путь - прочесть пьесу.

Сюжет ее несложен. В семье провинциальных помещиков Простаковых живет их дальняя родственница - оставшаяся сиротой Софья. На Софью имеют брачные виды брат госпожи Простаковой - Тарас Скотинин и сын Простаковых - Митрофан. В критический для девушки момент, когда ее отчаянно делят дядя и племянник, появляется другой дядя - Стародум. Он убеждается в дурной сущности семьи Простаковых при помощи прогрессивного чиновника Правдина. Софья образумливается и выходит замуж за человека, которого любит - за офицера Милона. Имение Простаковых берут в государственную опеку за жестокое обращение с крепостными. Митрофана отдают в военную службу.

Все заканчивается, таким образом, хорошо. Просветительский хэппи-энд омрачает лишь одно, но весьма существенное обстоятельство: посрамленные и униженные в финале Митрофанушка и его родители - единственное светлое пятно в пьесе.

Живые, полнокровные, несущие естественные эмоции и здравый смысл люди Простаковы - среди тьмы лицемерия, ханжества, официоза.

Угрюмы и косны силы, собранные вокруг Стародума.

Фонвизина принято относить к традиции классицизма. Это верно, и об этом свидетельствуют даже самые поверхностные, с первого взгляда заметные детали: например, имена персонажей. Милон - красавчик, Правдин - человек искренний, Скотинин - понятно. Однако, при ближайшем рассмотрении, убедимся, что Фонвизин классицист только тогда, когда имеет дело с так называемыми положительными персонажами. Тут они Ходячие идеи, воплощенные трактаты на моральные темы.

Но герои отрицательные ни в какой классицизм не укладываются, несмотря на свои "говорящие" имена.

Фонвизин всеми силами изображал торжество разума, постигшего идеальную закономерность мироздания.

Как всегда и во все времена, организующий разум уверенно оперся на благотворную организованную силу: карательные меры команды Стародума приняты - Митрофан сослан в солдаты, над родителями взята опека. Но когда, и какой справедливости служил учрежденный с самыми благородными намерениями террор?

В конечном-то счете подлинная бытийность, индивидуальные характеры и само живое разнообразие жизни - оказались сильнее. Именно отрицательные герои "Недоросля" вошли в российские поговорки, приобрели архетипические качества - то есть они и победили, если принимать во внимание расстановку сил на долгом протяжении российской культуры.

Но именно поэтому следует обратить внимание на героев положительных, одержавших победу в ходе сюжета, но прошедших невнятными тенями по нашей словесности.

Мертвенно страшен их язык. Местами их монологи напоминают наиболее изысканные по ужасу тексты Кафки. Вот речь Правдина: "Имею повеление объехать здешний округ; а притом, из собственного подвига сердца моего, не оставляю замечать тех злонравных невежд, которые, имея над людьми своими полную власть, употребляют ее во зло бесчеловечно".

Язык положительных героев "Недоросля" выявляет идейную ценность пьесы гораздо лучше, чем её сознательно нравоучительные установки. В конечном счете понятно, что только такие люди могут вводить войска и комендантский час: "Не умёл я остеречься от первых движений раздраженного моего любочестия. Горячность не допустила меня рассудить, что прямо любочестивый человек ревнует к делам, а не к чинам; что чины нередко выпрашиваются, а истинное почтение необходимо заслуживается; что гораздо честнее быть без вины обойдену, нежели без заслуг пожаловану".

Легче всего отнести весь этот языковой паноптикум на счет эпохи - все же XVIII век. Но ничего не выходит, потому что в той же пьесе берут слово живущие рядом с положительными отрицательные персонажи. И какой же современной музыкой звучат реплики семейства Простаковых! Их язык жив и свеж, ему не мешают те два столетия, которые отделяют нас от "Недоросля". Тарас Скотинин, хвалясь достоинствами своего покойного дяди, изъясняется так, как могли бы говорить герои Шукшина: "Верхом на борзом иноходце разбежался он хмельной в каменны ворота. Мужик был рослый, ворота низки, забыл наклониться. Как хватит себя лбом о притолоку... Я хотел бы знать, есть ли на свете ученый лоб, который бы от такого тумака не развалился; а дядя, вечная ему память, протрезвясь, спросил только, целы ли ворота?"

И положительные и отрицательные герои "Недоросля" ярче и выразительней всего проявляются в обсуждении проблем образования и воспитания. Это понятно: активный деятель Просвещения, Фонвизин, как и было тогда принято, уделял этим вопросам много внимания. И - вновь конфликт.

В пьесе засушенная схоластика отставного солдата Цифиркина и семинариста Кутейкина сталкиваются со здравым смыслом Простаковых. Замечателен пассаж, когда Митрофану дают задачу: сколько денег пришлось бы на каждого, если б он нашел с двумя товарищами триста рублей? Проповедь справедливости и морали, которую со всей язвительностью вкладывает в этот эпизод автор, сводится на нет мощным инстинктом здравого смысла г-жи Простаковой. Трудно не обнаружить некрасивую, но естественную логику в ее простодушном энергичном протесте: "Врет он, друг мой сердечный! Нашел деньги, ни с кем не делись. Все себе возьми, Митрофанушка. Не учись этой дурацкой науке".

Недоросль дурацкой науке учиться, собственно говоря, и не думает. У этого дремучего юнца - в отличие от Стародума и его окружения - понятия обо всем свои, неуклюжие, неартикулированные, но и не заемные, не зазубренные. Многие поколения школьников усваивают - как смешон, глуп и нелеп Митрофан на уроке математики. Этот свирепый стереотип мешает понять, что пародия получилась - вероятно, вопреки желанию автора - не на невежество, а на науку, на все эти правила фонетики, морфологии и синтаксиса.

Правдин . Дверь, например, какое имя: существительное или прилагательное?

Митрофан . Дверь, котора дверь?

Правдин . Котора дверь! Вот эта.

Митрофан . Эта? Прилагательна.

Правдин . Почему же? Митрофан. Потому что она приложена к своему месту. Вот у чулана шеста неделя дверь стоит еще не навешена: так та покамест существительна."

Двести лет смеются на недорослевой глупостью, как бы не замечая, что он мало того, что остроумен и точен, но и в своем глубинном проникновении в суть вещей, в подлинной индивидуализации всего существующего, в одухотворении неживого окружающего мира - в известном смысле предтеча Андрея Платонова. А что касается способа словоизъявления - один из родоначальников целого стилевого течения современной прозы: может ведь Марамзин написать "ум головы" или Довлатов - "отморозил пальцы ног и уши головы".

Простые и внятные истины отрицательных и осужденных школой Простаковых блистают на сером суконном фоне прописных упражнений положительных персонажей. Даже о такой деликатной материи, как любовь, эти грубые необразованные люди умеют сказать выразительнее и ярче.

Красавчик Милон путается в душевных признаниях, как в плохо заученном уроке: "Душа благородная!.. Нет... не могу скрывать более моего сердечного чувства... Нет. Добродетель твоя извлекает силою все таинство души моей. Если мое сердце добродетельно, если стоит оно быть счастливо, от тебя зависит сделать его счастье". Здесь сбивчивость не столько от волнения, сколько от забывчивости: что-то такое Милон прочел в перерывах между занятиями строевой подготовкой - что-нибудь из Фенелона, из моралистического трактата "О воспитании девиц".

Г-жа Простакова книг не читала вообще, и эмоция ее здрава и непорочна: "Вот послушать! Поди за кого хочешь, лишь бы человек ее стоил. Так, мой батюшка, так. Тут лишь только женихов пропускать не надобно. Коль есть в глазах дворянин, малый молодой... У кого достаточек, хоть и небольшой..."

Вся историко-литературная вина Простаковых в том, что они не укладываются в идеологию Стародума. Не то чтобы у них была какая-то своя идеология - упаси Бог. В их крепостническую жестокость не верится: сюжетный ход представляется надуманным для вящей убедительности финала, и кажется даже, что Фонвизин убеждает в первую очередь себя. Простаковы - не зло

деи, для этого они слишком стихийные анархисты, беспардонные охламоны, шуты гороховые. Они просто живут и по возможности желают жить, как им хочется. В конечном счете, конфликт Простаковых - с одной стороны и Стародума с Правдиным - с другой, это противоречие между идейностью и индивидуальностью. Между авторитарным и свободным сознанием.

В естественных для современного читателя поисках сегодняшних аналогий риторическая мудрость Стародума странным образом встречается с дидактическим пафосом Солженицына. Сходства много: от надежд на Сибирь ("на ту землю, где достают деньги, не променивая их на совесть" - Стародум, "Наша надежда и отстойник наш" - Солженицын) до пристрастия к пословицам и поговоркам. "Отроду язык его не говорил да, когда душа его чувствовала нет",- говорит о Стародуме Правдин то, что через два века выразится в чеканной формуле "жить не по лжи". Общее - в настороженном подозрительном отношении к Западу: тезисы Стародума могли быть включены в Гарвардскую речь, не нарушив ее идейной и стилистической цельности.

Примечательные рассуждения Стародума о Западе ("Я боюсь нынешних мудрецов. Мне случалось читать них все, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель") напоминают о всегдашней злободневности этой проблемы для российского общества. Хотя в самом "Недоросле" ей уделено не так уж много места, все творчество Фонвизина в целом пестрит размышлениями о соотношении России и Запада. Его известные письма из Франции поражают сочетанием тончайших наблюдений и площадной ругани. Фонвизин все время спохватывается. Он искренне восхищен лионскими текстильными предприятиями, но тут же замечает: "Надлежит зажать нос, въезжая в Лион". Непосредственно после восторгов перед Страсбургом и знаменитым собором - обязательное напоминание, что и в этом городе "жители по уши в нечистоте".

Но главное, разумеется, не в гигиене и санитарии. Главное - в различии человеческих типов россиянина и европейца. Особенность общения с западным человеком Фонвизин подметил весьма изящно. Он употребил бы слова "альтернативность мнения" и "плюрализм мышления", если б знал их. Но писал Фонвизин именно об этом, и от русского писателя не ускользнула та крайность этих явно положительных качеств, которая по-русски в осудительном смысле именуется "бесхребетностью" (в похвальном называлось бы "гибкостью", но похвалы гибкости - нет). Он пишет, что человек Запада "если спросить его утвердительным образом, отвечает: да, а если отрицательным о той же материи, отвечает: нет". Это тонко и совершенно справедливо, но грубы и совершенно несправедливы такие, например, слова о Франции: "Пустой блеск, взбалмошная наглость в мужчинах, бесстыдное непотребство в женщинах, другого, право, ничего не вижу".

Возникает ощущение, что Фонвизину очень хотелось быть Стародумом. Однако ему безнадежно не хватало мрачности, последовательности, прямолинейности. Он упорно боролся за эти достоинства, даже собирался издавать журнал с символическим названием - "Друг честных людей, или Стародум". Его героем и идеалом был - Стародум.

Но ничего не вышло. Слишком блестящ был юмор Фонвизина, слишком самостоятельны его суждения, слишком едки и независимы характеристики, слишком ярок стиль.

Слишком силен был в Фонвизине Недоросль, чтобы он мог стать Стародумом.

Он постоянно сбивается с дидактики на веселую ерунду и, желая осудить парижский разврат, пишет: "Кто недавно в Париже, с тем бьются здешние жители об заклад, что когда по нем (по Новому мосту) ни пойди, всякий раз встретится на нем белая лошадь, поп и непотребная женщина. Я нарочно хожу на этот мост и всякий раз их встречаю".

Стародуму никогда не достичь такой смешной легкости. Он станет обличать падение нравов правильными оборотами или, чего доброго, в самом деле пойдет на мост считать непотребных женщин. Зато такую глупейшую историю с удовольствием расскажет Недоросль. То есть - тот Фонвизин, которому удалось так и не стать Стародумом.