Одним из запоминающихся персонажей сериала "Орлова и Александров", недавно показанного на "Первом канале", был председатель Государственного управления кинофотопромышленности Борис Шумяцкий. Это действительно легендарная личность. О том, каким он был в жизни, "Огоньку" рассказал правнук "наркома кино" — тоже Борис Шумяцкий
— Ваш прадед стал героем сериала. Это не коробит?
— Знаете, я ожидал, что Сталин в духе времени будет представлен как эффективный менеджер, а прадед — врагом народа или на худой конец жертвой режима, необходимой в период построения сильного государства. Я был, конечно, рад, что мои опасения не оправдались и прадед изображен хорошим человеком, а Сталин выведен злодеем.
— Ну а насколько факты в сериале соответствуют фактам в жизни?
— Я заметил, что авторы сценария хорошо знакомы с материалом, есть верные детали. Ну, например, из семейных историй я знаю, что прабабушка варила прекрасный борщ, его вся Москва знала — в сериале об этом тоже упоминается. Но есть и много исторических неточностей. Впрочем, я считаю это неважным, не стоит требовать от игрового фильма верности историческим деталям.
Меня смущает другое: в сериале выведен абсолютный злодей Сталин с подручными, а остальные герои — их жертвы, которые ни в чем не виноваты. С таким взглядом на историю невозможно понять, что сталинское время сделало со страной, с людьми, а ведь оно тогда проникло в каждого. Вот только один пример из жизни моей прабабушки, Лии Исаевны. Уже после расстрела прадеда, после тюрьмы, она однажды проснулась в прекрасном настроении и сказала, что ей опять приснился Сталин и что это хороший знак! В тот же день забрали ее младшую дочь, отправили в ссылку как члена семьи врага народа Шумяцкого.
— "Орлова и Александров" — это сериал о золотом веке советского кинематографа. Какую роль сыграл в его создании Борис Захарович?
— У него была концепция — модернизация кинопроизводства, частично по голливудскому образцу. И то непонимание, которое сложилось у Шумяцкого с некоторыми режиссерами, в первую очередь с Эйзенштейном, было связано как раз с этим. Прадед хотел сделать кино массовым пропагандистским жанром, этаким телевидением того времени. Он считал, что нужно не просто обрабатывать людей, нагружая их идеологией, нужно соблазнять. То есть сделать так, чтобы они по собственной воле шли смотреть кино, плакали в кинозале или смеялись, но, конечно, не в ущерб идеологии. Вполне современная концепция. Однако она подразумевала и определенный киноязык, понятный широким массам. Эйзенштейну, совершившему революцию в искусстве монтажа, такой упрощенный киноязык был, естественно, чужд. Но волей-неволей на этом языке пришлось "говорить" всем. Тому же Эйзенштейну, уже после ареста моего прадеда,— в "Александре Невском", "Иване Грозном".
— Как насчет "русского Голливуда"? Это правда, что Шумяцкий мечтал построить его на юге страны?
— Ну, тогда существовали разные планы на этот счет. Вся экономика была централизована, и кино пришлось работать по той же схеме. Были созданы большие студии, налажены производства (например, кинопленочное). Но прадед мечтал о создании единого киноцентра, как это было в Америке, советского Голливуда в Крыму. На Крым, кстати, тогда многие претендовали, существовал даже проект создания там Еврейской автономной области. Что же касается планов о "советском Голливуде", то он так и не был построен. Какой-то эрзац киногорода возник рядом, в Одесской киностудии, но потом началась война, и стало не до того.
— Как развивались отношения Бориса Захаровича со Сталиным?
— Тут нужно сделать небольшой экскурс в историю. Шумяцкий был старым большевиком, некогда возглавлял Центральный исполнительный комитет Советов Сибири, что-то вроде большевистского правительства в регионе — говорят, они даже на день раньше, чем в Петрограде, провозгласили там советскую власть. Позже Шумяцкий был одним из руководителей Дальневосточной республики, воевал с войсками барона Унгерна, способствовал налаживанию связей между Монголией и Советской Россией. Со Сталиным он был хорошо знаком, они общались на "ты", прадед называл его Кобой. Но отношения безоблачными отнюдь не были. Борис Захарович, наперекор Сталину, добился тогда автономии для Бурятии, так как вырос там и хорошо знал регион. И когда ему стало тесно в Сибири, он попросил о переводе в правительство, но вместо этого его отправили в почетную ссылку — полномочным представителем, то есть послом, в Тегеран.
— Насколько я помню, с этим периодом связана легенда о ковре Каджаров, якобы подаренном Шумяцкому иранским шахом...
— Почему якобы? Действительно, была такая история. Ее главным действующим лицом стала моя прабабка Лия Исаевна. Надо сказать, что она тоже была профессиональной революционеркой и, хотя имела гимназическое образование, в высшем свете не вращалась. А персонал посольства, оставшийся еще с царских времен, не слишком помогал советским посланцам понять тонкости протокола. Как-то раз шах Реза Пехлеви пригласил жен послов к себе во дворец, стал демонстрировать свои сокровища. Все молчали, лишь сдержанно кивая, а Лия Исаевна про себя удивлялась: почему никто не восхищается такой красотой? Шах подвел их к самой ценной вещи из своей коллекции — ковру, изображавшему всех шахов династии Каджаров, его начали ткать еще при основателе династии. И прабабушка не выдержала, похвалила этот ковер. Тогда шах сказал: "Пешкеш". В приблизительном переводе: "Это твое". Оказалось, что на Востоке есть такой обычай: если гостю что-то понравилось в доме, хозяин должен ему это подарить.
На следующий день целая процессия доставила ковер в советское посольство. Разразился скандал. Обычай подразумевал, что гость, получив такой подарок, должен отдариться. Борису Захаровичу пришлось связываться с МИДом и за собственные деньги выкупать что-то из драгоценностей царской семьи, конфискованных новой властью (тогда их много продавали на Запад). Прадед затем преподнес их шаху в качестве ответного подарка, а ковер остался в семье. Его конфисковали во время ареста Бориса Захаровича, и только в 2000-е мы узнали, что шахский подарок хранится в запасниках Музея Востока.
— Говорят, в Иране ваш прадед познакомился и с Сергеем Есениным. Разве Есенин там был?
— У Есенина есть знаменитый цикл "Персидские мотивы". В советском, а затем и в российском литературоведении считалось, что поэт никогда в Персии не бывал, а написал стихи под впечатлением от пребывания в Баку. Но в нашей семье известна другая история: Есенин действительно ездил в Иран. И там, как мы знаем из "Персидских мотивов", Есенин увидел на улице незнакомку в чадре, пошел за ней. О том, что было дальше, стихов нет, но вот что рассказывал прадед: Есенин начал ломиться в гарем, где жила воспетая им незнакомка, собралась толпа, поэта чуть было не линчевали. Но вмешалась полиция, а затем приехал посол Шумяцкий и забрал Есенина домой. У этой истории есть косвенное подтверждение: после возвращения прадеда из Ирана поэт приезжал на дачу Шумяцкого в Морозовке, чтобы поблагодарить за спасение, не застал дома, но подарил свою книжку с посвящением моей прабабке: "Товарищу Шумяцкой С любовью братской. За чай без обеда, За мужа-полпреда". Экспромт опубликован в полном собрании сочинений Есенина. Что касается фразы "за чай без обеда", то это забавная деталь: ни Борис Захарович, ни Лия Исаевна принципиально не пили алкоголь, а Есенин считал обед без алкоголя всего лишь "чаем".
— Арест наркома был неожиданностью для семьи?
— Шумяцкий предчувствовал свою гибель: против него выходили критические статьи, начались интриги в комиссариате, к тому же было известно, что Сталин его не любит. Прадеда арестовали в 1938-м, через несколько месяцев расстреляли. Я видел дело и фото, снятое через пару дней после ареста, читал в архиве его признательные показания, где он утверждает, что был японским, английским шпионом. Я все время вглядывался в подпись под протоколом допроса: старался понять по ней, пытали его или нет. Возможно, его шантажировали семьей, а может быть, он как старый большевик считал, что своей смертью поможет делу революции... В любом случае он все подписал и был расстрелян. Характерный факт: в официальных документах датой его смерти значился 1943 год, тогда часто так делали, и моему отцу, внуку Бориса Захаровича, стоило немалых усилий установить настоящую дату смерти Шумяцкого.
— А что это была за история, будто бы он уже после начала травли отказался выпить за Сталина?
— Как я уже говорил, прадед вообще не пил. Незадолго до ареста его вдруг вызвали в Кремль, на новогодний прием. Эти сталинские приемы хорошо описаны у Фазиля Искандера в "Пирах Валтасара". Икра, вино, водка... Тосты. Многие напивались там до полусмерти, и, конечно, прадед смотрелся на их фоне белой вороной. Так вот, на приеме стали пить за здоровье вождя, а Борис Захарович чокался водой. Тогда Сталин опустил свой бокал и спросил у него: "Борис, ты что, не хочешь выпить за мое здоровье?" На что мой прадед ответил: "Коба, ты же знаешь, я не пью". "Ну, как говорится, не можешь — научим, не хочешь — заставим",— ответил Сталин... Так рассказывал мой прадед, вернувшись домой. А уже на следующий день он нашел на своем рабочем столе приказ об увольнении.
— Кто прадед лично для вас — историческая личность или живой человек?
— Конечно, живой человек! То, что он пережил, передалось следующим поколениям, мой отец рос в семье врагов народа. Может быть, поэтому я сильнее чувствую связь времен. Я вижу, что остается от сталинской эпохи в нашем времени, в обществе и во мне самом. Мой прадед как бы говорит мне: "Прошлое не прошло".
Беседовал Кирилл Журенков
Правнук наркома
Досье
Борис Шумяцкий , правнук Бориса Захаровича Шумяцкого, писатель и публицист, живет в Мюнхене (Германия). В своей книге "Новый год у Сталина" он воспроизводит историю своей семьи в годы революции, террора, войны и десталинизации.
Мастера советского экрана – Эйзенштейн, Вертов, Ромм и другие – с трудом сносили большевистскую прямоту Шумяцкого, охотно о нём злословили. В глазах Сталина и его придворных ущербность Бориса Захаровича тоже не вызывала сомнений: не любил и не мог пить. А полагалось уметь. Попробуйте на правительственном приёме не выпить фужер водки во здравие вождя – на следующий приём не пригласят, выпадешь из обоймы, покатишься по служебной лестнице вниз. До подвалов Гулага.
Жизненный путь старого большевика Бориса Захаровича Шумяцкого странен и причудлив: устанавливал советскую власть в Сибири, служил послом СССР в Персии, а с 1930 года получил и вовсе несуразное назначение – председатель кинофотоуправления. Сей орган до 1933 года числился по ведомству наркомата лёгкой
промышленности.
В разгар индустриализации кинопромышленность считалась важнее и престижнее киноискусства. Поэтому Шумяцкий не сильно утруждался эстетикой. При нём – особенно в начале тридцатых – насаждались фильмы скорее инструктивные, чем игровые; скорее агитпроповские, чем художественные. Побы
вав в США, Борис Захарович вернулся, воодушевлённый идеей "советского Голливуда". Даже и место ему приискал – в заповеднике Аскания Нова. Но построить его не успел.
Мастера советского экрана – Эйзенштейн, Вертов, Ромм и другие – с трудом сносили большевистскую прямоту Шумяцкого, охотно о нём
злословили. В глазах Сталина и его придворных ущербность Бориса Захаровича тоже не вызывала сомнений: не любил и не мог пить. А полагалось уметь. Попробуйте на правительственном приёме не выпить фужер водки во здравие вождя – на следующий приём не пригласят, выпадешь из обоймы, покатишься по служебн
ой лестнице вниз. До подвалов Гулага.
В 1937 году на 7 ноября в Большом театре состоялась премьера фильма "Ленин в Октябре". Его режиссёр Михаил Ромм вспоминал, как Шумяцкий лично подносил коробки с лентами механику. Для этого Борису Захаровичу пришлось ползти на четвереньках между кресел – и
наче он рисковал перекрыть своим телом луч проектора, и экранное изображение на секунду затмилось бы в глазах Сталина.
Не помогло. На дворе стоял 1937 год, и арест Шумяцкого с последующим расстрелом прошёл незамеченным. Только люди кино о нём запоздало пожалели: ведь в кресло Шумяцкого сел чекист
Случалось это нередко, иногда пару раз в месяц. Вечером, часов около девяти, предварительно отужинав в компании своего ближнего круга, товарищ вел соратников в кино. «Кинозал, - вспоминала дочь вождя, - был устроен в помещении бывшего зимнего сада, соединенного переходами со старым кремлевским дворцом». Длинная процессия шествовала «в другой конец безлюдного Кремля, а позади ползли гуськом тяжелые бронированные машины и шагала бесчисленная охрана… Кино заканчивалось поздно, часа в два ночи: смотрели по две картины или даже больше…».
На протяжении почти десяти лет, вплоть до своего ареста в январе 1938 г., ответственным за кремлевские кинопросмотры был, начальник Главного управления кинофотопромышленности при СНК СССР. Родившийся в 1886 г. в Верхнеудинске, каторжно-ссыльном местечке, он прошел школу профессионального революционера, которого, как и военного, судьба и воля начальства бросали из края в край, от назначения к назначению. После октября 1917 г. ему довелось поработать в Монголии и Персии, выполняя торгово-дипломатические миссии, а заодно и более деликатные, пока номенклатурный жребий не сделал Шумяцкого главой советского кино.
Видимо, Борис Захарович обладал врожденной деловой хваткой. Он умудрялся (и это видно из его записок) подать продукцию своего ведомства на суд вождя наиболее выигрышным образом и извлечь из благоволения верхов наибольшую выгоду для кинодела. Это было занятием непростым и небезопасным.
Коба, как по дореволюционной манере часто именует Шумяцкий Сталина (на что осмеливались лишь немногие из старых сподвижников), сам некогда слагавший стихи, возможно, обладал более утонченным художественным вкусом, чем, и другие участники кремлевских культпоходов. В восприятии Сталина зрелищность картины изредка могла перевесить ее политическое предназначение.
И все же кино, как и все иные жанры искусства, оставалось для вождя орудием политики, причем кино требовало особого контроля. Однако советская «киношная братия», несмотря на вымуштрованность, порой порывалась нарушить стройность рядов, чаще по недомыслию, иногда из-за непартийно истолкованной свободы творчества. До поры до времени Шумяцкому удавалось улаживать идеологические недоразумения, оберегая талантливых художников, небезуспешно выпрашивать высшего благословения и денег на создание отечественной киноиндустрии.
Но жизнь царедворца непредсказуема. Без видимых причин фавор сменился опалой, и в июле 1938 г. жизнь Бориса Захаровича Шумяцкого оборвалась на печально известном расстрельном полигоне в Бутово.
Любители кино могут быть признательны Шумяцкому за «Веселых ребят», «Чапаева», «Петра I» и многие другие классические ленты, появлению которых он способствовал по мере своих сил. У историков есть иная причина для благодарности. На протяжении нескольких лет Шумяцкий вел записи, почти стенографические, разговоров и реплик, которыми обменивались зрители элитного кремлевского кинозала. Трудно сказать, делал ли он заметки во время сеансов или по памяти воспроизводил услышанное позже, но Борис Захарович сумел передать не только суть сказанного, но порой даже стилистические особенности речи. Причем, в отличие от стенограмм выступлений больших вождей на официальных мероприятиях, когда каждое слово было взвешено до того, как быть произнесенным, а при необходимости позднее исправлено или заменено, записи Шумяцкого зафиксировали живую, не протокольную речь людей, собравшихся своим узким кругом, чтобы немного развеяться. Но что поделаешь, если ремесло властителя заставляет его и в минуты отдыха думать о политике и подмечать классовую подоплеку даже самой банальной сцены?
До нас дошло 63 записи, если угодно - непринужденных зарисовок Сталина и его приближенных. Часть записок не сохранилась, а иногда «сеанс» не запечатлевался на бумаге. Материалы Шумяцкого хранились в так называемом личном фонде Сталина, куда они попали, скорее всего, после ареста Шумяцкого. В настоящее время фонд находится в Российском государственном архиве социально-политической истории (Ф. 558. Оп. 11). В данную публикацию включены не все записки Шумяцкого, однако предлагаемый материал дает вполне отчетливое представление и о характере документа, и о его персонажах, и о его создателе.
При подготовке документов сохранены написание некоторых слов (например, фильма), сокращения. Фамилии в квадратных скобках вставлены составителями, в круглых скобках - как в документе.
Вступительная статья К.М. Андерсон, подготовка документов К.М. Андерсон и Л.А. Роговой.
Во время февральской революции 1917 г. Борис Шумяцкий был в Красноярске и стал организатором Красноярского Совета и заместителем председателя его исполкома. Он участвовал в издании газет «Известия Красноярского совета», «Красноярский рабочий» и еженедельника «Сибирская правда».
Шумяцкий был участником первого Всероссийского съезда Советов, стал членом ВЦИК и редколлегии центрального органа печати. После неудачного июльского восстания 1917 г. занимался восстановлением разгромленной организации, подготовкой и проведением VI съезда партии. Он был направлен уполномоченным ЦК по Сибири и Монголии, избран председателем Сибирского районного бюро ЦК РСДРП(б). На первом Общесибирском съезде Советов (Иркутск, октябрь 1917 г.) Шумяцкий был избран председателем Центрального исполкома Советов Сибири (Центросибирь) и провозгласил власть Советов от Челябинска до Владивостока в ночь с 15 на 16 октября. Затем он руководил ликвидацией мятежа в Иркутске и был ранен во время переговоров.
Во время Гражданской войны Шумяцкий был одним из руководителей партизан Западной Сибири. С декабря 1918 года он стал председателем Восточно-Сибирского окружного военно-революционного комитета, с июля 1919 г. находился на политработе в армии. В октябре 1919 — январе 1920 г. Шумяцкий возглавлял Тюменский губернский ревком и губком РКП(б), с марта 1920 г. занял должность председателя Томского губернского бюро РКП(б) и ревкома. С июля 1920 г. Борис Шумяцкий был председателем Совета министров Дальневосточной республики, с октября - заместителем председателя Сибирского ревкома, с декабря - председателем Енисейского губернского исполкома. В 1921-1922 гг. он создал первое правительство Монгольской Народной Республики. Также Шумяцкий принял участие в становлении Республики Бурятия, в ходе которого вступил в конфликт со Сталиным, отстаивая свою точку зрения по вопросу о будущей бурятской автономии. Шумяцкому удалось добиться создания автономной республики вместо трех национальных округов, но сам он был отправлен в почетную отставку на дипломатическую работу.
В 1923-1925 гг. Шумяцкий был полпредом и торгпредом СССР в Персии, главой дипкорпуса в Тегеране. С 1925 г. он стал членом Ленинградского губкома ВКП(б), а затем ректором Коммунистического университета трудящихся Востока, позднее - ректором Института народного хозяйства им. Плеханова.
Советскую киноиндустрию он возглавил в 1930 г., став председателем «Союзкино». В период руководства отраслью Шумяцким были созданы такие картины, как «Чапаев», «Веселые ребята», «Юность Максима», «Цирк» и многие другие.
18 января 1938 г. Шумяцкий был арестован и 28 июля приговорен к расстрелу. В 1956 г. Бориса Шумяцкого реабилитировали посмертно.
Одна из улиц в Советском районе Красноярска носит имя Б. З. Шумяцкого.
Биография моей мамы необычна и удивительна. Особенно в первой половине её жизни. Она родилась 25 сентября 1909 года, когда её родители были на нелегальном положении как участники вооружённых восстаний в Красноярске в 1905 и во Владивостоке в 1907 годах. После первого из них её отец – Борис Захарович Шумяцкий (мой Дед), один из руководителей восставших, был арестован и ожидал смертного приговора. Однако ему удалось бежать, и в дальнейшем супруги Шумяцкие вели подпольную работу в разных частях Российской Империи, в Китае (Харбин), а с 1911 по 1913 годы, спасаясь от преследований полиции, провели вместе с моей мамой в Аргентине.
Всё детство моя мама моталась с родителями по конспиративным квартирам. На корабле в Аргентину, соблюдая конспирацию, Дед ехал отдельно от жены и дочери, был им как бы чужой. У Лии Исаевны Шумяцкой (моей бабушки – Бабы, как я её называл) были документы какой-то знатной дамы.
Во время Октябрьской революции Б.З. Шумяцкий стал руководителем большевиков Сибири и Дальнего Востока, Председателем ЦЕНТРОСИБИРИ, Премьер-министром Дальневосточной Республики, организатором Монгольской Народной Республики и Бурят-Монгольской АССР, а затем послом РСФСР (СССР) в Персии. На своем последнем посту он руководил кинематографией и кинопромышленностью СССР. В этом качестве он получил взамен своей кооперативной квартиры квартиру в Доме на Набережной, в которой у моей мамы и её семьи была комната.
Во время гражданской войны мама ребенком участвовала в работе подпольщиков в Бийске, где у Бабы была конспиративная квартира. Там прятались документы и полиграфическое оборудование подпольщиков. Однажды, когда в доме Бабы был обыск, мама увидела через окно, что к ним идёт связной. Она отпросилась у обыскивающих квартиру погулять во дворе, выбежала навстречу связному и запела: «К нам нельзя, у нас обыск». Он услышал и прошел мимо.
Мама до конца своих дней придерживалась большевистских убеждений. А то ужасное, что происходило со страной и семьёй, она считала либо необходимостью, либо ошибкой отдельных лиц. Видимо, по-другому и быть не могло. Дед, один из участников и организаторов свержения монархии в России, активный участник построения новой государственности, был очень яркой фигурой. Всё, что делали её родители, мама считала справедливым и единственно верным.
В январе 1924 года в Тегеран, где Б.З. Шумяцкий был послом РСФСР, пришло известие о смерти Ленина. Мама – ученица Русско-персидской школы – организовала в центре персидской столицы траурную демонстрацию. Был скандал. Деду пришлось с первой оказией выслать маму из Персии. Он отправил её в семью своего товарища по сибирскому и петроградскому подполью 1917 года Я.М. Свердлова, умершего около 5 лет до того, поручив маму заботам его вдовы Клавдии Тимофеевны Новгородцевой (Свердловой). Там она познакомилась и с детьми Свердловых, один из которых, Андрей (ему на рубеже 30-х годов очень помог Дед, когда он попал в беду), мучил её сестру, Екатерину Шумяцкую, на Лубянке в 1951 году.
Мама принимала участие в создании Всесоюзной пионерской организации, и у неё есть даже какая-то публикация: брошюра на эту тему. Окончив среднюю школу, мама поступала в Горную академию в Ленинграде, а закончила она Московский институт цветных металлов и золота с редкой специальностью: инженер-металлург — обогатитель.
Я родился в каком-то привилегированном роддоме имени Клары Цеткин в воскресение 04.04.1937 года под утро. Отец – Шапиро Лазарь Матвеевич – Председатель ЦК профсоюза пожарной охраны СССР – принёс маме букет роз и оттуда поехал в Гнездниковский переулок к Деду. «Мы с Норой решили назвать мальчика в честь Вас – Борисом», – сказал он. На что будто бы Дед ответил: «Пусть он будет Борисом Шумяцким. Ведь меня скоро не будет». Деду едва исполнилось 50 лет. Он был здоров.
Отец так и сделал. Он записал меня в метрику так, как просил Дед, а при её оформлении мне в отчество воткнули лишнюю букву – мягкий знак. И стал я официально «Лазарьевичем». Так мне потом и записали в паспорт. А в других документах, таких, как разные дипломы, я записан по-русски грамотно – Лазаревичем.
Из родильного дома нас с мамой отец привёз в квартиру Деда и Бабы в Доме на Набережной, где мы жили практически до конца лета, выезжая на выходные, когда мог Дед, в Морозовку, загородную казённую квартиру в Льялове по Ленинградскому шоссе. В доме Деда и Бабы меня положили на огромную тахту, которая была укрыта спускавшимся по стене от потолка ковром персидской династии Каджаров, привезённым из Тегерана. Он стал первым, осваиваемым мною жизненным пространством. А в квартиру моих родителей на Гоголевском бульваре, дом 29 кв.44, мы переехали, когда кто-то из друзей отца предупредил его о готовящемся аресте Деда.
Бориса Захаровича Шумяцкого и его жену Лию Исаевну – родителей моей мамы – арестовали 17 января 1938 года, а восемь месяцев спустя был арестован мой отец – Лазарь Матвеевич Шапиро. Маме, не завершив учёбу, пришлось идти работать в институт «ГИРЕДМЕТ» и продолжать учиться без отрыва от производства, как это тогда называлось. Сразу же началась сейчас не представимая жизнь без прав, без достаточных средств существования и необходимостью носить передачи по тюрьмам, при этом продолжая работать, чтобы содержать меня грудного и сестру-школьницу.
Оставшейся без защиты во враждебном социуме, совершенно измученной свалившимися на неё трудностями, маме не удалось спастись от сослуживца-насильника. Защиты ей было искать негде. В феврале 1940 года у неё от него родился сын – Андрей.
Диплом мама получила в 1939 году, и теперь он хранится у меня. Её утвердили на ставке инженера Обогатительной лаборатории института «ГИРЕДМЕТ», где она проработала до войны. Оттуда её направили работать на Урал техноруком обогатительной фабрики «Гумбейредмет», которая производила вольфрамомолибденовый концентрат, используемый как добавка при производстве высоколегированных сталей (броня и пр.). В середине 1950-х годов я работал с ней на одном заводе. У мамы была репутация очень квалифицированного инженера. Она работала мастером гидрометаллургического отделения. Обогащала серебряный концентрат, и производительность её технологий была, как говорили коллеги, раза в полтора выше, чем у других.
19 октября 1940 года у моей мамы прибавилось иждивенцев. Особое Совещание при НКВД СССР приговорило ее мать к 2 годам 9 месяцам заключения, т.е. на тот срок, который она уже провела в тюрьме. Мягкость приговора объяснялась тем, что моя Баба была смертельно больна. Ее отправили из тюремной больницы помирать дома. Маме позвонили и предложили её забрать. Отец, незадолго до этого также выпущенный из тюрьмы, на руках внёс Бабу на 5-й этаж нашего дома в квартиру 44 дома 29 по Гоголевскому бульвару. Среди бумаг, которые ей выдали при освобождении, была справка. Она стала основанием для получения общегражданского паспорта, в котором была запись «Паспорт выдан на основе комиссационной справки Бутырской тюрьмы». С ним она, уже будучи реабилитированной и восстановленной в КПСС со стажем с 1905 года, умерла 16 ноября 1957 года. Жаль, нам не удалось его сохранить. А до реабилитации она не получала даже копеечной общегражданской пенсии.
В эвакуации мама с тремя иждивенцами (мать и два сына; муж и сестра были на фронте) с раннего утра до позднего вечера проводила на фабрике, дети были в саду и яслях, «хозяйство» вела Л.И. Шумяцкая. Помню такой случай. Вернувшись как-то из детского сада, я в который уже раз передал маме требование воспитательницы остричь меня, уж больно я зарос. У нашей соседки была механическая машинка для стрижки волос, но она потребовала полулитровую банку пшена, чтобы остричь меня. Мама в слезах вернулась от неё, взяла ножницы и плача стала меня стричь наголо. Назавтра я пришёл в сад с пёстрой клокастой головой и, пока не оброс, подвергался насмешкам и издевательствам. Мама очень меня жалела, а я понимал, что и она страдает.
Зимой 1942-43 годов мама попала в беду по милости добрых советских людей, практически за то, что она и её сотрудницы внесли важный вклад в победу Красной Армии в битве на Курской дуге. Тогда появилось предложение снабжать снаряды пушечных орудий танка Т-34 высоколегированными наконечниками (на основе вольфрамомолибденовых добавок), обеспечившими прошивание брони немецких танков «Тигр». Это потребовало резкого, буквально на порядок, увеличения плана производства вольфрамомолибденового концентрата. Что и было выполнено. Но на мамином заводе не хватало тары – мешков для того, чтобы доставить концентрат на Металлургический комбинат в Челябинск по железной дороге. Мать с одной из своих подчинённых поставила на детские санки бочку соды, взяла полулитровую банку, и они потащили её по посёлку в жуткий уральский мороз, предлагая обмен банки соды на мешок. Они набрали необходимое количество тары, загрузили её концентратом и на санках оттащили это на станцию. Задание было выполнено. А через некоторое время появился следователь прокуратуры из Челябинска. Кто-то стукнул, что мама разбазарила казённое имущество – бочку соды. Я помню, как мама ходила чёрная и по вечерам практически безостановочно курила и шепталась с Бабой. Кажется, они думали, что это продолжение того ужасного, что свалилось на семью в 38 году. По посёлку шли допросы. Допрашивали и маму. А потом из Москвы пришла благодарность Верховного за выполнение важнейшего правительственного задания. Следователь уехал. А я помню, как рыдала мама, рассказывая Бабе об этом, потрясая какими-то бумажками. Так она рыдала при нас два раза. Второй раз осенью того же года, когда нам с ней пришел денежный перевод с фронта: перевели деньги по завещанию. Баба её успокаивала, говорила, что это может быть ошибка. Но мама знала, что моего отца больше нет. А вскоре пришла похоронка – сообщение о том, что мой отец – капитан Шапиро Лазарь Матвеевич – погиб.
На фабрике и в посёлке мама была очень уважаемым человеком и до отъезда в Москву, как я, дошкольник, мог судить, всё было тихо. У нас был огород, баба выращивала картошку и зелень. Мы были сыты. Незабываемым для меня потрясением стало событие уже в Москве, когда по недоразумению меня дико избил сосед-подполковник, недавно демобилизованный, а когда я с рёвом пришел домой, мама повела меня к нему, чтобы я, ещё не умытый, весь в крови, извинялся. Мама поступила так для того, чтобы сосед испугался содеянного и не «стукнул». Каким это было потрясением для неё? Сейчас это мне указывает на меру ощущаемого ею тогда бесправия и беззащитности, в которой мы тогда жили.
В Москве мама работала в Министерстве цветной металлургии, куда её вызвали из эвакуации. Приехали мы втроём: мама, Андрей и я, а Баба осталась на Гумбейке. Чтобы уменьшить тогда копеечные расходы на оплату квартиры, мама пустила в нашу квартиру на Гоголевском бульваре свою двоюродную сестру – тётю Иду, и она, получив командировку в МВД, где она тогда работала в столовой, на поездку на Урал за своей тётей, привезла мою Бабу в Москву.
Когда в Москве к концу 1940-х годов начались гонения на евреев, маму уволили из Министерства по сокращению штатов, и некоторое время она была безработной. Семья жила на мою пенсию за погибшего на фронте отца и небольшую, чуть больше моей пенсии, зарплату вернувшейся с войны сестры мамы Кати – корректора в газете «Известия». Куда и кому только мама не писала, куда только не ходила. На работу её не брали. Теперь я понимаю, что на ней висела та же 58-я статья УК РСФСР, с которой я прожил до декабря 2004 года. И нужно было какое то высокое вмешательство. Отчаявшись, мама написала письмо Самому. Видимо, оттуда в Министерство цветной металлургии пришло распоряжение, и маму определили работать мастером Гидрометаллургического цеха Московского завода вторичных драгоценных металлов (ВДМ). Эту аббревиатуру у нас дома расшифровывали: «весьма доходное место». Мамина зарплата едва превышала 1000 рублей. Когда же я в 1954 году поступил на этот же завод после окончания школы учеником револьверщика, мне платили 280 рублей в месяц, а перестав быть учеником, я зарабатывал примерно ту же тысячу или чуть меньше. Как я уже говорил, мама была высококлассным специалистом. Очень скоро гидрометаллургический цех, до того почти провальный, стал передовым. Его работникам – сдельщикам – стали хорошо платить и регулярно давать премию за экономию драгметаллов, как и маме. Работники цеха маму признали и полюбили. А их лидер – бригадир Лида Горбач – уйдя на пенсию, во второй половине 1960-х годов подрабатывала у нас, нянчась с моим сыном.
Уйдя на пенсию и боясь, что печатные работы её отца пропадут, мама начала их собирать, находя в библиотеках и переписывая от руки, а некоторые потом печатала одним пальцем на портативной машинке, раздавая интересующимся. Последние возникали регулярно, то монголы, то киношники, то историки.
Реабилитация в нашей семье продолжалась ровно полвека. Она началась в мае 1954 года, когда Президиум Верховного Совета СССР по представлению завода ВДМ наградил маму медалью «За трудовую доблесть», а закончилась в декабре 2004 года, когда убитому на фронте отцу – Лазарю Матвеевичу Шапиро – и его сыновьям Вадиму и мне прокуратура г. Москвы выдала справки о реабилитации. Это потребовалось для того, чтобы написать имя погибшего на фронте отца на семейном памятнике на Новодевичьем кладбище в Москве. Ведь такой записи нет ни в Любавичах Смоленской области, где отца не стало и где его похоронили фронтовые товарищи, ни в Рудне Смоленской области, куда, как утверждают работники местного военкомата, он был перезахоронен.
Процесс реабилитации фактически ещё не закончен. Семье не вернули незаконно, согласно актам реабилитации, присвоенное государством имущество. А буквально через год после моей реабилитации, одну из незаконно изъятых у моей семьи вещей – коронационный ковёр шахов персидской династии Каджаров, площадью около 12 кв. м., включавший изображения всех правителей Ирана до ХХ века, как свою собственность показывал на выставке один из московских музеев. Я об этом написал статью в журнале «Наше наследие» № 78 за 2006 год. Видимо, эту реабилитацию придётся завершать моим детям, а то и внукам.
Мама умерла 13 апреля 1985 года и похоронена на Новодевичьем кладбище в Москве рядом со своей матерью – Лией Исаевной Шумяцкой (1889-1957). Моя бабушка похоронена там по решению ЦК правящей в СССР партии, с условием, что памятник будет использован как символическая могила (кенотаф) её мужа, Бориса Захаровича Шумяцкого (1986-1938), с указанием фальшивой даты его смерти (1943 г., чтобы скрыть фактическую дату его казни на Лубянке). Этот памятник стал и кенотафом моего отца, Шапиро Лазаря Матвеевича (1903-1943) – капитана Красной Армии, запмполита 1079-го полка 312-й стрелковой дивизии, погибшего на фронте. Там, где он был похоронен в братской могиле и перезахоронен в Рудне, как нам сообщили в официальной справке Руднянского военкомата, с 1965 года по 2003 год мы его могилы не нашли. И в 2005 году сделали его символическую могилу, как и Деду, на Новодевичьем кладбище, выбив на памятнике соответствующую надпись рядом с именем его жены – моей мамы.
Борис Шумяцкий, октябрь 2009 г.
